Школьная библиотека

Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской

Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями.

Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение

темное небо смешалось с снежным морем. Все

исчезло.

- Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!

"Капитанская дочка"

И судимы были мертвые по написанному в книгах

сообразно с делами своими...ЧАСТЬ ПЕРВАЯ1

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала жереволюции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенновысоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская - вечерняя Венера икрасный, дрожащий Марс.

Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбиныне заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О,елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, гдеже ты?

Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном СергеемИвановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старшо9 сын, АлексейВасильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украинув Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутомуАлексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что наВзвозе.

Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухозалепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущенияспотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловыйлицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих наранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своихдетей.

Алексей, Елена, Тальберг и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка,оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ногстарого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженныепо бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка онвозводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, гдевозносился печальный и загадочный старик бог, моргал. За что такая обида?Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались,когда наступило облегчение?

Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог ответа не давал, а самНиколка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, итолько к лучшему.

Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весьгромадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно ужележал отец. И маму закопали. Эх... эх...

Много лет до смерти, в доме N_13 по Алексеевскому спуску, изразцоваяпечка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего исовсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовойплощади "Саардамский Плотник", часы играли гавот, и всегда в конце декабряпахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответбронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били встоловой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когдаженщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли,время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часыостались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, еслибы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умерродной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью,совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландскийизразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.

Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати сблестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом наруке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелковогоозера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточномполе, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзоваялампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущимитаинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой,золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, - все семь пыльных и полныхкомнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное времяоставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей,молвила:

- Дружно... живите.

Но как жить? Как же жить?

Алексею Васильевичу Турбину, старшему - молодому врачу - двадцатьвосемь лет. Елене - двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу тридцать один, а Николке - семнадцать с половиной. Жизнь-то им как разперебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера, и метет, иметет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший Турбин вродной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром. Ну,думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется вшоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится всестрашнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухопогромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летитк концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.

Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнетогонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказаладетям:

- Живите.

А им придется мучиться и умирать.

Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя котцу Александру, сказал:

- Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму забывать, а тут ещетакое тяжелое время... Главное, ведь только что вернулся, думал, наладимжизнь, и вот...

Он умолк и, сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел вдаль.Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчасже за стеной тесного кабинетика, забитого книгами, начинается весенний,таинственный спутанный лес. Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.

- Что сделаешь, что сделаешь, - конфузливо забормотал священник. (Онвсегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) - Воля божья.

- Может, кончится все это когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? неизвестно у кого спросил Турбин.

Священник шевельнулся в кресле.

- Тяжкое, тяжкое время, что говорить, - пробормотал он, - но унывать-тоне следует...

Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски,на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитойцветной закладкой.

- Уныния допускать нельзя, - конфузливо, но как-то очень убедительнопроговорил он. - Большой грех - уныние... Хотя кажется мне, что испытаниябудут еще. Как же, как же, большие испытания, - он говорил все увереннее.- Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности,конечно, больше все богословские...

Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу,и прочитал:

- "Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделаласькровь".2

Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине.Уже отсвет рождества чувствовался на снежных улицах. Восемнадцатому годускоро конец.

Над двухэтажным домом N_13, постройки изумительной (на улицу квартираТурбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик - впервом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьяхстали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе - истала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и внижнем этаже (на улицу - первый, во двор под верандой Турбиных