Книга "Белая гвардия". Страница 3
поклонника, гвардии поручика Леонида Юрьевича Шервинского, другапродавщицы в конфетной знаменитой "Маркизе", друга продавщицы в уютномцветочном магазине "Ниццкая флора". Под тенью гортензий тарелочка с синимиузорами, несколько ломтиков колбасы, масло в прозрачной масленке, всухарнице пила-фраже и белый продолговатый хлеб. Прекрасно можно было бызакусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства... Эх...эх...
На чайнике верхом едет гарусный пестрый петух, и в блестящем бокусамовара отражаются три изуродованных турбинских лица, и щеки Николкины внем, как у Момуса.
В глазах Елены тоска, и пряди, подернутые рыжеватым огнем, унылообвисли.
Застрял где-то Тальберг со своим денежным гетманским поездом и погубилвечер. Черт его знает, уж не случилось ли, чего доброго, что-нибудь сним?.. Братья вяло жуют бутерброды. Перед Еленою остывающая чашка и"Господин из Сан-Франциско". Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова:
...мрак, океан, вьюгу.
Не читает Елена.
Николка, наконец, не выдерживает:
- ЖелоB бы я знать, почему так близко стреляют? Ведь не может жебыть...
Сам себя прервал и исказился при движении в самоваре. Пауза. Стрелкапереползает десятую минуту и - тонк-танк - идет к четверти одиннадцатого.
- Потому стреляют, что немцы - мерзавцы, - неожиданно бурчит старший.
Елена поднимает голову на часы и спрашивает:
- Неужели, неужели они оставят нас на произвол судьбы? - Голос еетосклив.
Братья, словно по команде, поворачивают головы и начинают лгать.
- Ничего не известно, - говорит Николка и обкусывает ломтик.
- Это я так сказал, гм... предположительно. Слухи.
- Нет, не слухи, - упрямо отвечает Елена, - это не слух, а верно;сегодня видела Щеглову, и она сказала, что из-под Бородянки вернули дванемецких полка.
- Чепуха.
- Подумай сама, - начинает старший, - мыслимое ли дело, чтобы немцыподпустили этого прохвоста близко к городу? Подумай, а? Я лично решительноне представляю, как они с ним уживутся хотя бы одну минуту. Полнейшийабсурд. Немцы и Петлюра. Сами же они его называют не иначе, как бандит.Смешно.
- Ах, что ты говоришь. Знаю я теперь немцев. Сама уже видела несколькихс красными бантами. И унтер-офицер пьяный с бабой какой-то. И баба пьяная.
- Ну мало ли что? Отдельные случаи разложения могут быть даже и вгерманской армии.
- Так, по-вашему, Петлюра не войдет?
- Гм... По-моему, этого не может быть.
- Апсольман. Налей мне, пожалуйста, еще одну чашечку чаю. Ты неволнуйся. Соблюдай, как говорится, спокойствие.
- Но, боже, где же Сергей? Я уверена, что на их поезд напали и...
- И что? Ну, что выдумываешь зря? Ведь эта линия совершенно свободна.
- Почему же его нет?
- Господи, боже мой! Знаешь же сама, какая езда. На каждой станциистояли, наверное, по четыре часа.
- Революционная езда. Час едешь - два стоишь.
Елена, тяжело вздохнув, поглядела на часы, помолчала, потом заговорилаопять:
- Господи, господи! Если бы немцы не сделали этой подлости, все было быотлично. Двух их полков достаточно, чтобы раздавить этого вашего Петлюру,как муху. Нет, я вижу, немцы играют какую-то подлую двойную игру. И почемуже нет хваленых союзников? У-у, негодяи. Обещали, обещали...
Самовар, молчавший до сих пор, неожиданно запел, и угольки, подернутыеседым пеплом, вывалились на поднос. Братья невольно посмотрели на печку.Ответ - вот он. Пожалуйста:
"Союзники - сволочи."
Стрелка остановилась на четверти, часы солидно хрипнули и пробили раз, и тотчас же часам ответил заливистый, тонкий звон под потолком впередней.
- Слава богу, вот и Сергей, - радостно сказал старший.
- Это Тальберг, - подтвердил Николка и побежал отворять.
Елена порозовела, встала.
Но это оказался вовсе не Тальберг. Три двери прогремели, и глухо налестнице прозвучал Николкин удивленный голос. Голос в ответ. За голосамипо лестнице стали переваливаться кованые сапоги и приклад. Дверь впереднюю впустила холод, и перед Алексеем и Еленой очутилась высокая,широкоплечая фигура в шинели до пят и в защитных погонах с тремяпоручичьими звездами химическим карандашом. Башлык заиндевел, а тяжелаявинтовка с коричневым штыком заняла всю переднюю.
- Здравствуйте, - пропела фигура хриплым тенором и закоченевшимипальцами ухватилась за башлык.
- Витя!
Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за капюшоном блинофицерской фуражки с потемневшей кокардой, и оказалась над громаднымиплечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта былаочень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней,настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, вдлинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особыхпримет. Но вот, один уголок рта приспущен печально, и подбородок косоватосрезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикаяфантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький инеправильный женский подбородок.
- Откуда ты?
- Откуда?
- Осторожнее, - слабо ответил Мышлаевский, - не разбей. Там бутылкаводки.
Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывалогорлышко в обрывке газеты. Затем повесил тяжелый маузер в деревяннойкобуре, покачнув стойку с оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевскийповернулся к Елене, руку поцеловал и сказал:
- Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой.
- Ах, боже мой, конечно.
Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его неслушались. Белые брови и поседевшая инеем бархатка подстриженных усовначали таять, лицо намокло. Турбин-старший расстегнул френч, прошелся пошву, вытягивая грязную рубашку.
- Ну, конечно... Полно. Кишат.
- Вот что, - испуганная Елена засуетилась, забыла Тальберга на минуту,- Николка, там в кухне дрова. Беги зажигай колонку. Эх, горе-то, что Анютуя отпустила. Алексей, снимай с него френч, живо.
В столовой у изразцов Мышлаевский, дав волю стонам, повалился на стул.Елена забегала и загремела ключами. Турбин и Николка, став на колени,стягивали с Мышлаевского узкие щегольские сапоги с пряжками на икрах.
- Легче... Ох, легче...
Размотались мерзкие пятнистые портянки. Под ними лиловые шелковыеноски. Френч Николка тотчас отправил на холодную веранду - пусть дохнутвши. Мышлаевский, в грязнейшей батистовой сорочке, перекрещенной чернымиподтяжками, в синих бриджах со штрипками, стал тонкий и черный, больной ижалкий. Посиневшие ладони зашлепали, зашарили по изразцам.
Слух... грозн...
наст... банд...
Влюбился... мая...
- Что же это за подлецы! - закричал Турбин. - Неужели же они не моглидать вам валенки и полушубки?
- Ва... аленки, - плача, передразнил Мышлаевский, - вален...
3ки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль. Услыхав, что Еленинышаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул:
- Кабак!
Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал:
- Снимите, снимите, снимите...
Пахло противным денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винногостаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах.
- Неужели же отрезать придется? Господи... - Он горько закачался вкресле.
- Ну, что ты, погоди. Ничего... Так. Приморозил большой. Так...отойдет. И этот отойдет.
Николка присел на корточки и стал натягивать чистые черные носки, адеревянные, негнущиеся руки Мышлаевского полезли в рукава купальногомохнатого халата. На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись, в чистомбелье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский.Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику.Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первогокласса, какого-то полковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель икончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными