Книга "Белая гвардия". Страница 4
словами.
Алексей и Николка смотрели, как лязгал зубами согревающийся поручик, ивремя от времени вскрикивали: "Ну-ну".
- Гетман, а? Твою мать! - рычал Мышлаевский. - Кавалергард? Во дворце?А? А нас погнали, в чем были. А? Сутки на морозе в снегу... Господи! Ведьдумал - пропадем все... К матери! На сто саженей офицер от офицера - этоцепь называется? Как кур чуть не зарезали!
- Постой, - ошалевая от брани, спрашивал Турбин, - ты скажи, кто тампод Трактиром?
- Ат! - Мышлаевский махнул рукой. - Ничего не поймешь! Ты знаешь,сколько нас было под Трактиром? Сорок человек. Приезжает эта лахудра полковник Щеткин и говорит (тут Мышлаевский перекосил лицо, стараясьизобразить ненавистного ему полковника Щеткина, и заговорил противным,тонким и сюсюкающим голосом): "Господа офицеры, вся надежда Города на вас.Оправдайте доверие гибнущей матери городов русских, в случае появлениянеприятеля - переходите в наступление, с нами бог! Через шесть часов дамсмену. Но патроны прошу беречь..." (Мышлаевский заговорил своимобыкновенным голосом) - и смылся на маю8не со своим адъютантом. И темно,как в ж...! Мороз. Иголками берет.
- Да кто же там, господи! Ведь не может же Петлюра под Трактиром быть?
- А черт их знает! Веришь ли, к утру чуть с ума не сошли. Стали это мыв полночь, ждем смены... Ни рук, ни ног. Нету смены. Костров, понятноедело, разжечь не можем, деревня в двух верстах. Трактир - верста. Ночьючудится: поле шевелится. Кажется - ползут... Ну, думаю, что будемделать?.. Что? Вскинешь винтовку, думаешь - стрелять или не стрелять?Искушение. Стояли, как волки выли. Крикнешь, - в цепи где-то отзовется.Наконец, зарылся в снег, нарыл себе прикладом гроб, сел и стараюсь незаснуть: заснешь - каюк. И под утро не вытерпел, чувствую - начинаюдремать. Знаешь, что спасло? Пулеметы. На рассвете, слышу, верстах в трехпоехало! И ведь, представь, вставать не хочется. Ну, а тут пушка забухала.Поднялся, словно на ногах по пуду, и думаю: "Поздравляю, Петлюрапожаловал". Стянули маленько цепь, перекликаемся. Решили так: в случаечего, собьемся в кучу, отстреливаться будем и отходить на город. Перебьют- перебьют. Хоть вместе, по крайней мере. И, вообрази, - стихло. Утромначали по три человека в Трактир бегать греться. Знаешь, когда сменапришла? Сегодня в два часа дня. Из первой дружины человек двести юнкеров.И, можешь себе представить, прекрасно одеты - в папахах, в валенках и спулеметной командой. Привел их полковник Най-Турс.
- А! Наш, наш! - вскричал Николка.
- Погоди-ка, он не белградский гусар? - спросил Турбин.
- Да, да, гусар... Понимаешь, глянула они на нас и ужаснулись: "Мыдумали, что вас тут, говорят, роты две с пулеметами, как же вы стояли?"
Оказывается, вот эти-то пулеметы, это на Серебрянку под утро навалиласьбанда, человек в тысячу, и повела наступление. Счастье, что они не знали,что там цепь вроде нашей, а то, можешь себе представить, вся эта орава вГород могла сделать визит. Счастье, что у тех была связишка сПостом-Волынским, - дали знать, и оттуда их какая-то батарея обкатилашрапнелью, ну, пыл у них и угас, понимаешь, не довели наступление до концаи расточились куда-то к чертям.
- Но кто также? Неужели же Петлюра? Не может этого быть.
- А, черт их душу знает. Я думаю, что это местные мужички-богоносцыДостоевские!.. у-у... вашу мать!
- Господи боже мой!
- Да-с, - хрипел Мышлаевский, насасывая папиросу, - сменились мы, славате, господи. Считаем: тридцать восемь человек. Поздравьте: двое замерзли.К свиньям. А двух подобрали, ноги будут резать...
- Как! Насмерть?
- А что ж ты думал? Один юнкер да один офицер. А в Попелюхе, это подТрактиром, еще красивее вышло. Поперли мы туда с подпоручиком Красинымсани взять, везти помороженных. Деревушка словно вымерла, - ни одной души.Смотрим, наконец, ползет какой-то дед в тулупе, с клюкой. Вообрази, глянул на нас и обрадовался. Я уж тут сразу почувствовал недоброе. Чтотакое, думаю? Чего этот богоносный хрен возликовал: "Хлопчики...хлопчики..." Говорю ему таким сдобным голоском: "Здорово, дид. Давайскорее сани". А он отвечает: "Нема. Офицерня уси сани угнала на Пост". Ятут мигнул Красину и спрашиваю: "Офицерня? тэк-с. А дэж вси ваши хлопци?"А дед и ляпни: "Уси побиглы до Петлюры". А? Как тебе нравится? Он-тосослепу не разглядел, что у нас погоны под башлыками, и за петлюровцев наспринял. Ну, тут, понимаешь, я не вытерпел... Мороз... Остервенился... Взялдеда этого за манишку, так что из него чуть душа не выскочила, и кричу:"Побиглы до Петлюры? А вот я тебя сейчас пристрелю, так ты узнаешь, как доПетлюры бегают! Ты у меня сбегаешь в царство небесное, стерва!" Ну тут,понятное дело, святой землепашец, сеятель и хранитель (Мышлаевский, словнообвал камней, спустил страшное ругательство), прозрел в два счета.Конечно, в ноги и орет: "Ой, ваше высокоблагородие, извините меня,старика, це я сдуру, сослепу, дам коней, зараз дам, тильки не вбивайте!".И лошади нашлись и розвальни.
- Нуте-с, в сумерки пришли на Пост. Что там делается - уму непостижимо.На путях четыре батареи насчитал, стоят неразвернутые, снарядов,оказывается, нет. Штабов нет числа. Никто ни черта, понятное дело, незнает. И главное - мертвых некуда деть! Нашли, наконец, перевязочнуюлетучку, веришь ли, силой свалили мертвых, не хотели брать: "Вы их в Городвезите". Тут уж мы озверели. Красин хотел пристрелить какого-то штабного.Тот сказал: "Это, говорит, петлюровские приемы". Смылся. К вечеру тольконашел наконец вагон Щеткина. Первого класса, электричество... И что ж тыдумаешь? Стоит какой-то холуй денщицкого типа и не пускает. А? "Они,говорит, сплять. Никого не велено принимать". Ну, как я двину прикладом встену, а за мной все наши подняли грохот. Из всех купе горошком выскочили.Вылез Щеткин и заегозил: "Ах, боже мой. Ну, конечно же. Сейчас. Эй,вестовые, щей, коньяку. Сейчас мы вас разместим. П-полный отдых. Этогеройство. Ах, какая потеря, но что делать - жертвы. Я так измучился..." Иконьяком от него на версту. А-а-а! - Мышлаевский внезапно зевнул и клюнулносом. Забормотал, как во сне:
- Дали отряду теплушку и печку... О-о! А мне свезло. Очевидно, решилотделаться от меня после этого грохота. "Командирую вас, поручик, в город.В штаб генерала Картузова. Доложите там". Э-э-э! Я на паровоз...окоченел... замок Тамары... водка...
Мышлаевский выронил папиросу изо рта, откинулся и захрапел сразу.
- Вот так здорово, - сказал растерянный Николка.
- Где Елена? - озабоченно спросил старший. - Нужно будет ему простынюдать, ты веди его мыться.
Елена же в это время плакала в комнате за кухней, где за ситцевойзанавеской, в колонке, у цинковой ванны, металось пламя сухой наколотойберезы. Хриплые кухонные часишки настучали одиннадцать. И представилсяубитый Тальберг. Конечно, на поезд с деньгами напали, конвой перебили, ина снегу кровь и мозг. Елена сидела в полумгле, смятый венец волоспронизало пламя, по щекам текли слезы. Убит. Убит...
И вот тоненький звоночек затрепетал, наполнил всю квартиру. Елена бурейчерез кухню, через темную книжную, в столовую. Огни ярче. Черные часызабили, затикали, пошли ходуном.
Но Николка со старшим угасли очень быстро после первого взрыва радости.Да и радость-то была больше за Елену. Скверно действовали на братьевклиновидные, гетманского военного министерства погоны на плечах Тальберга.Впрочем, и до погон еще, чуть ли не с самого дня свадьбы Елены,образовалась какая-то трещина в вазе турбинской жизни, и добрая водауходила через нее незаметно. Сух сосуд. Пожалуй, главная причина этому вдвухслойных глазах капитана генерального штаба Тальберга, СергеяИвановича...
Эх-эх... Как бы там ни было, сейчас первый слой можно было читать ясно.В верхнем слое простая человеческая радость от тепла, света ибезопасности. А вот поглубже - ясная тревога, и привез ее Тальберг с собоютолько что. Самое же глубокое было, конечно, скрыто, как всегда. Во всякомслучае, на фигуре Сергея Ивановича ничего не отразилось. Пояс широк итверд. Оба значка - академии и университета - белыми головками сияютровно. Поджарая фигура поворачивается под черными часами, как автомат.Тальберг очень озяб, но улыбается всем благосклонно. И в благосклонноститоже сказалась тревога. Николка, шмыгнув длинным носом, первый заметилэто. Тальберг, вытягивая слова, медленно и весело рассказал, как на поезд,который вез деньги в провинцию и который он конвоировал, у Бородянки, всорока верстах от Города, напали - неизвестно кто! Елена в ужасежмурилась, жалась к значкам, братья опять вскрикивали "ну-ну", аМышлаевский мертво храпел, показывая три золотых коронки.
- Кто ж такие? Петлюра?
- Ну, если бы Петлюра, - снисходительно и в то же время тревожноулыбнувшись, молвил Тальберг, - вряд ли я бы здесь беседовал... э... свами. Не знаю кто. Возможно, разложившиеся сердюки. Ворвались в вагоны,винтовками взмахивают, кричат! "Чей конвой?" Я ответил: "Сердюки", - онипотоптались, потоптались, потом слышу команду: "Слазь, хлопцы!" И всеисчезли. Я полагаю, что они искали офицеров, вероятно, они думали, чтоконвой не украинский, а офицерский, - Тальберг выразительно покосился наНиколкин шеврон, глянул на часы и неожиданно добавил: - Елена, пойдем-кана пару слов...
Елена торопливо ушла вслед за ним на половину Тальбергов в спальню, гдена стене над кроватью сидел сокол на белой рукавице, где мягко горелазеленая лампа на письменном столе Елены и стояли на тумбе красного деревабронзовые пастушки на фронтоне часов, играющих каждые три часа гавот.
Неимоверных усилий стоило Николке разбудить Мышлаевского. Тот по дорогешатался, два раза с грохотом зацепился за двери и в ванне заснул. Николкадежурил возле него, чтобы он не утонул. Турбин же старший, сам не знаязачем, прошел в темную гостиную, прижался к окну и слушал: опять далеко,
