Школьная библиотека

глухо, как в вату, и безобидно бухали пушки, редко и далеко.

Елена рыжеватая сразу постарела и подурнела. Глаза красные. Свесивруки, печально она слушала Тальберга. Он сухой штабной колонной возвышалсянад ней и говорил неумолимо:

- Елена, никак иначе поступить нельзя.

Тогда Елена, помирившись с неизбежным, сказала так:

- Что ж, я понимаю. Ты, конечно, прав. Через дней пять-шесть, а? Может,положение еще изменится к лучшему?

Тут Тальбергу пришлось трудно. И даже свою вечную патентованную улыбкуон убрал с лица. Оно постарело, и в каждой точке была совершенно решеннаядума. Елена... Елена. Ах, неверная, зыбкая надежда... Дней пять...шесть...

И Тальберг сказал:

- Нужно ехать сию минуту. Поезд идет в час ночи...

...Через полчаса все в комнате с соколом было разорено. Чемодан на полуи внутренняя матросская крышка его дыбом. Елена, похудевшая и строгая, соскладками у губ, молча вкладывала в чемодан сорочки, кальсоны, простыни.Тальберг, на коленях у нижнего ящика шкафа, ковырял в нем ключом. Апотом... потом в комнате противно, как во 1якой комнате, где хаосукладки, и еще хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда. Никогда несдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьейпобежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут.

Тальберг же бежал. Он возвышался, попирая обрывки бумаги, узастегнутого тяжелого чемодана в своей длинной шинели, в аккуратных черныхнаушниках, с гетманской серо-голубой кокардой и опоясан шашкой.

На дальнем пути Города I, Пассажирского уже стоит поезд - еще безпаровоза, как гусеница без головы. В составе девять вагонов сослепительно-белым электрическим светом. В составе в час ночи уходит вГерманию штаб генерала фон Буссова. Тальберга берут: у Тальберга нашлисьсвязи... Гетманское министерство - это глупая и пошлая оперетка (Тальберглюбил выражаться тривиально, но сильно, как, впрочем, и сам гетман. Темболее пошлая, что...

- Пойми (шепот), немцы оставляют гетмана на произвол судьбы, и очень,очень может быть, что Петлюра войдет... а это, знаешь ли...

О, Елена знала! Елена отлично знала. В марте 1917 года Тальберг былпервый, - поймите, первый, - кто пришел в военное училище с широченнойкрасной повязкой на рукаве. Это было в самых первых числах, когда все ещеофицеры в Городе при известиях из Петербурга становились кирпичными иуходили куда-то, в темные коридоры, чтобы ничего не слышать. Тальберг какчлен революционного военного комитета, а не кто иной, арестовалзнаменитого генерала Петрова. Когда же к концу знаменитого года в Городепроизошло уже много чудесных и странных событий и родились в нем какие-толюди, не имеющие сапог, но имеющие широкие шаровары, выглядывающие из-подсолдатских серых шинелей, и люди эти заявили, что они не пойдут ни в коемслучае из Города на фронт, потому что на фронте им делать нечего, что ониостанутся здесь, в Городе, Тальберг сделался раздражительным и сухозаявил, что это не то, что нужно, пошлая оперетка. И он оказался доизвестной степени прав: вышла действительно оперетка, но не простая, а сбольшим кровопролитием. Людей в шароварах в два счета выгнали из Городасерые разрозненные полки, которые пришли откуда-то из-за лесов, с равнины,ведущей к Москве. Тальберг сказал, что те в шароварах - авантюристы, акорни в Москве, хоть эти корни и большевистские.

Но однажды, в марте, пришли в Город серыми шеренгами немцы, и наголовах у них были рыжие металлические тазы, предохранявшие их отшрапнельных пуль, а гусары ехали в таких мохнатых шапках и на такихлошадях, что при взгляде на них Тальберг сразу понял, где корни. Посленескольких тяжелых ударов германских пушек под Городом московские смылиськуда-то за сизые леса есть дохлятину, а люди в шароварах притащилисьобратно, вслед за немцами. Это был большой сюрприз. Тальберг растерянноулыбался, но ничего не боялся, потому что шаровары при немцах были оченьтихие, никого убивать не смели и даже сами ходили по улицам как бы снекоторой опаской, и вид у них был такой, словно у неуверенных гостей.Тальберг сказал, что у них нет корней, и месяца два нигде не служил.Николка Турбин однажды улыбнулся, войдя в комнату Тальберга. Тот сидел иписал на большом листе бумаги какие-то грамматические упражнения, а передним лежала тоненькая, отпечатанная на дешевой серой бумаге книжонка:

"Игнатий Перпилло - Украинская грамматика".

В апреле восемнадцатого, на пасхе, в цирке весело гудели матовыеэлектрические шары и было черно до купола народом. Тальберг стоял на ареневеселой, боевой колонной и вел счет рук - шароварам крышка, будет Украина,но Украина "гетьманская", - выбирали "гетьмана всея Украины".

- Мы отгорожены от кровавой московской оперетки, - говорил Тальберг иблестел в странной, гетманской форме дома, на фоне милых, старых обоев.Давились презрительно часы: тонк-танк, и вылилась вода из сосуда. Николкеи Алексею не о чем было говорить с Тальбергом. Да и говорить было бы оченьтрудно, потому что Тальберг очень сердился при каждом разговоре о политикеи, в особенности, в тех случаях, когда Николка совершенно бестактноначинал: "А как же ты, Сережа, говорил в марте..." У Тальберга тотчаспоказывались верхние, редко расставленные, но крупные и белые зубы, вглазах появлялись желтенькие искорки, и Тальберг начинал волноваться.Таким образом, разговоры вышли из моды сами собой.

Да, оперетка... Елена знала, что значит это слово на припухшихприбалтийских устах. Но теперь оперетка грозила плохим, и уже нешароварам, не московским, не Ивану Ивановичу какому-нибудь, а грозила онасамому Сергею Ивановичу Тальбергу. У каждого человека есть своя звезда, инедаром в средние века придворные астрологи составляли гороскопы,предсказывали будущее. О, как мудры были они! Так вот, у Тальберга, СергеяИвановича, была неподходящая, неудачливая звезда. Тальбергу было быхорошо, если бы все шло прямо, по одной определенной линии, но события вэто время в Городе не шли по прямой, они проделывали причудливые зигзаги,и тщетно Сергей Иванович старался угадать, что будет. Он не угадал. Далекоеще, верст сто пятьдесят, а может быть, и двести, от Города, на путях,освещенных белым светом, - салон-вагон. В вагоне, как зерно в стручке,болтался бритый человек, диктуя своим писарям и адъютантам. ГореТальбергу, если этот человек придет в Город, а он может прийти! Горе.Номер газеты "Вести" всем известен, имя капитана Тальберга, выбиравшегогетмана, также. В газете статья, принадлежащая перу Сергея Ивановича, а встатье слова:

"Петлюра - авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю..."

- Тебя, Елена, ты сама понимаешь, я взять не могу на скитанья инеизвестность. Не правда ли?

Ни звука не ответила Елена, потому что была горда.

- Я думаю, что мне беспрепятственно удастся пробраться через Румынию вКрым и на Дон. Фон Буссов обещал мне содействие. Меня ценят. Немецкаяоккупация превратилась в оперетку. Немцы уже уходят. (Шепот.) Петлюра, помоим расчетам, тоже скоро рухнет. Настоящая сила идет с Дона. И ты знаешь,мне ведь даже нельзя не быть там, когда формируется армия права и порядка.Не быть - значит погубить карьеру, ведь ты знаешь, что Деникин былначальником моей дивизии. Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, нусамое позднее - в мае, мы придем в Город. Ты ничего не бойся. Тебя ни вкоем случае не тронут, ну, а в крайности, у тебя же есть паспорт надевичью фамилию. Я попрошу Алексея, чтобы тебя не дали в обиду.

Елена очнулась.

- Постой, - сказала она, - ведь нужно братьев сейчас предупредить отом, что немцы нас предают?

Тальберг густо покраснел.

- Конечно, конечно, я обязательно... Впрочем, ты им сама скажи. Хотяведь это дело меняет мало.

Странное чувство мелькнуло у Елены, но предаваться размышлению былонекогда: Тальберг уже целовал жену, и было мгновение, когда егодвухэтажные глаза пронизало только одно - нежность. Елена не выдержала ивсплакнула, но тихо, тихо, - женщина она была сильная, недаром дочь АнныВладимировны. Потом произошло прощание с братьями в гостиной. В бронзовойлампе вспыхнул розовый свет и залил весь угол. Пианино показало уютныебелые зубы и партитуру Фауста там, где черные нотные закорючки идут густымчерным строем и разноцветный рыжебородый Валентин поет:

Я за сестру тебя молю,

Сжалься, о, сжалься ты над ней!

Ты охрани ее.

Даже Тальбергу, которому не были свойственны никакие сентиментальныечувства, запомнились в этот миг и черные аккорды, и истрепанные страницывечного Фауста. Эх, эх... Не придется больше услышать Тальбергу каватиныпро бога всесильного, не услышать, как Елена играет Шервинскомуаккомпанемент! Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опятьзазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будетпахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенныесветом, потому что Фауст, как Саардамский Плотник, - совершеннобессмертен.

Тальберг все рассказал тут же у пианино. Братья вежливо промолчали,стараясь не поднимать бровей. Младший из гордости, старший потому, что былчеловек-тряпка. Голос Тальберга дрогнул.

- Вы же Елену берегите, - глаза Тальберга в первом слое посмотрелипросительно и тревожно. Он помялся, растерянно глянул на карманные часы ибеспокойно сказал: - Пора.

Елена притянула к себе за шею мужа, перекрестила его торопливо и криво