Школьная библиотека

тринадцать бумажек, и, извольте видеть, на восьми явные признакифальшування. И селянин какой-то мрачный, а должен быть веселый, и нет уснопа таинственных, верных - перевернутой запятой и двух точек, и бумагалучше, чем Лебiдевская. Василиса глядел на свет, и Лебiдь явно фальшивопросвечивал с обратной стороны.

- Извозчику завтра вечером одну, - разговаривал сам с собой Василиса, все равно ехать, и, конечно, на базар.

Он бережно отложил в сторону фальшивые, предназначенные извозчику и набазар, а пачку спрятал за звенящий замок. Вздрогнул. Над головой пробежалишаги по потолку, и мертвую тишину вскрыли смех и смутные голоса. Василисасказал Александру II:

- Извольте видеть: никогда покою нет...

Вверху стихло. Василиса зевнул, погладил мочальные усы, снял с оконплед и простыню, зажег в гостиной, где тускло блестел граммофонный рупор,маленькую лампу. Через десять минут полная тьма была в квартире. Василисаспал рядом с женой в сырой спальне. Пахло мышами, плесенью, ворчливойсонной скукой. И вот, во сне, приехал Лебiдь-Юрчик верхом на коне Aакие-то Тушинские Воры с отмычками вскрыли тайник. Червонный валет влезна стул, плюнул Василисе в усы и выстрелил в упор. В холодном поту, своплем вскочил Василиса и первое, что услыхал - мышь с семейством,трудящуюся в столовой над кульком с сухарями, а затем уже необычайнойнежности гитарный звон через потолок и ковры, смех...

За потолком пропел необыкновенной мощности и страсти голос, и гитарапошла маршем.

- Единственное средство - отказать от квартиры, - забарахтался впростынях Василиса, - это же немыслимо. Ни днем, ни ночью нет покоя.

Идут и поют юнкера

Гвардейской школы!

- Хотя, впрочем, на случай чего... Оно верно, время-то теперь ужасное.Кого еще пустишь, неизвестно, а тут офицеры, в случае чего - защита-то иесть... Брысь! - крикнул Василиса на яростную мышь.

Гитара... гитара... гитара...

Четыре огня в столовой люстре. Знамена синего дыма. Кремовые шторынаглухо закрыли застекленную веранду. Часов не слышно. На белизне скатертисвежие букеты тепличных роз, три бутылки водки и германские узкие бутылкибелых вин. Лафитные стаканы, яблоки в сверкающих изломах ваз, ломтикилимона, крошки, крошки, чай...

На кресле скомканный лист юмористической газеты "Чертова кукла".Качается туман в головах, то в сторону несет на золотой островбеспричинной радости, то бросает в мутный вал тревоги. Глядят в туманеразвязные слова:

Голым профилем на ежа не сядешь!

- Вот веселая сволочь... А пушки-то стихли. А-стра-умие, черт менявозьми! Водка, водка и туман. Ар-ра-та-там! Гитара.

Арбуз не стоит печь на мыле,

Американцы победили.

Мышлаевский, где-то за завесой дыма, рассмеялся. Он пьян.

Игривы Брейтмана остроты,

И где же сенегальцев роты?

- Где же? В самом деле? Где же? - добивался мутный Мышлаевский.

Рожают овцы под брезентом,

Родзянко будет президентом.

- Но талантливы, мерзавцы, ничего не поделаешь!

Елена, которой не дали опомниться после отъезда Тальберга... от белоговина не пропадает боль совсем, а только тупеет, Елена на председательскомместе, на узком конце стола, в кресле. На противоположном - Мышлаевский,мохнат, бел, в халате и лицо в пятнах от водки и бешеной усталости. Глазаего в красных кольцах - стужа, пережитый страх, водка, злоба. По длиннымграням стола, с одной стороны Алексей и Николка, а с другой - ЛеонидЮрьевич Шервинский, бывшего лейб-гвардии уланского полка поручик, а нынеадъютант в штабе князя Белорукова, и рядом с ним подпоручик Степанов,Федор Николаевич, артиллерист, он же по александровской гимназическойкличке - Карась.

Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно похожий на карася,Карась столкнулся с Шервинским у самого подъезда Турбиных, минут черездвадцать после отъезда Тальберга. Оба оказались с бутылками. У Шервинскогосверток - четыре бутылки белого вина, у Карася - две бутылки водки.Шервинский, кроме того, был нагружен громаднейшим букетом, наглухозапакованным в три слоя бумаги, - само собой понятно, розы ЕленеВасильевне. Карась тут же у подъезда сообщил новость: на погонах у негозолотые пушки, - терпенья больше нет, всем нужно идти драться, потому чтоиз занятий в университете все равно ни пса не выходит, а если Петлюраприползет в город - тем более не выйдет. Всем нужно идти, а артиллеристамнепременно в мортирный дивизион. Командир - полковник Малышев, дивизион замечательный: так и называется - студенческий. Карась в отчаянии, чтоМышлаевский ушел в эту дурацкую дружину. Глупо. Сгеройствовал, поспешил. Игде он теперь, черт его знает. Может быть, даже и убили под Городом...

Ан, Мышлаевский оказался здесь, наверху! Золотая Елена в полумракеспальни, перед овальной рамой в серебряных листьях, наскоро припудрилалицо и вышла принимать розы. Ур-ра! Все здесь. Карасевы золотые пушки насмятых погонах были форменным ничтожеством рядом с бледными кавалерийскимипогонами и синими выутюженными бриджами Шервинского. В наглых глазахмаленького Шервинского мячиками запрыгала радость при известии обисчезновении Тальберга. Маленький улан сразу почувствовал, что он, какникогда, в голосе, и розоватая гостиная наполнилась действительночудовищным ураганом звуков, пел Шервинский эпиталаму богу Гименею, и какпел! Да, пожалуй, все вздор на свете, кроме такого голоса, как уШервинского. Конечно, сейчас штабы, эта дурацкая война, большевики, иПетлюра, и долг, но потом, когда все придет в норму, он бросает военнуюслужбу, несмотря на свои петербургские связи, вы знаете, какие у негосвязи - о-го-го... и на сцену. Петь он будет в La Scala и в Большом театрев Москве, когда большевиков повесят в Москве на фонарях на Театральнойплощади. В него влюбилась в Жмеринке графиня Лендрикова, потому что, когдаон пел эпиталаму, то вместо fa взял la и держал его пять тактов. Сказав пять, Шервинский сам повесил немного голову и посмотрел кругом растерянно,как будто кто-то другой сообщил ему это, а не он сам.

- Тэк-с, пять. Ну ладно, идемте ужинать.

И вот знамена, дым...

- И где же сенегальцев роты? отвечай, штабной, отвечай. Леночка, пейвино, золотая, пей. Все будет благополучно. Он даже лучше сделал, чтоуехал. Проберется на Дон и приедет сюда с деникинской армией.

- Будут! - звякнул Шервинский, - будут. Позвольте сообщить важнуюновость: сегодня я сам видел на Крещатике сербских квартирьеров, ипослезавтра, самое позднее, через два дня, в Город придут два сербскихполка.

- Слушай, это верно?

Шервинский стал бурым.

- Гм, даже странно. Раз я говорю, что сам видел, вопрос этот мнекажется неуместным.

- Два полка-а... что два полка...

- Хорошо-с, тогда не угодно ли выслушать. Сам князь мне говорилсегодня, что в одесском порту уже разгружаются транспорты: пришли греки идве дивизии сенегалов. Стоит нам продержаться неделю, - и нам на немцевнаплевать.

- Предатели!

- Ну, если это верно, вот Петлюру тогда поймать да повесить! Вотповесить!

- Своими руками застрелю.

- Еще по глотку. Ваше здоровье, господа офицеры!

Раз - и окончательный туман! Туман, господа. Николка, выпивший трибокала, бегал к себе за платком и в передней (когда никто не видит, можнобыть самим собой) припал к вешалке. Кривая шашка Шервинского со сверкающейзолотом рукоятью. Подарил персидский принц. Клинок дамасский. И принц недарил, и клинок не дамасский, но верно - красивая и дорогая. Мрачныймаузер на ремнях в кобуре, Карасев "стейер" - вороненое дуло. Николкаприпал к холодному дереву кобуры, трогал пальцами хищный маузеров нос ичуть не заплакал от волнения. Захотелось драться сейчас же, сию минуту,там за Постом, на снежных полях. Ведь стыдно! Неловко... Здесь водка итепло, а там мрак, буран, вьюга, замерзают юнкера. Что же они думают там вштабах? Э, дружина еще не готова, студенты не обучены, а сингалезов всенет и нет, вероятно, они, как сапоги, черные... Но ведь они же здесьпомерзнут к свиньям? Они ведь привыкли к жаркому климату?

- Я б вашего гетмана, - кричал старший Турбин, - повесил бы первым!Полгода он издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русскойармии? Гетман. А теперь, когда ухватило кота поперек живота, так началиформировать русскую армию? В двух шагах враг, а они дружины, штабы?Смотрите, ой, смотрите!

- Панику сеешь, - сказал хладнокровно Карась.