Книга "Белая гвардия". Страница 9
- Верно!
- Я... был на "Павле Первом"... неделю тому назад... - заплетаясь,бормотал Мышлаевский - и когда артист произнес эти слова, я не выдержал икрикнул: "Верр-но!" - и что ж вы думаете, кругом зааплодировали. И толькокакая-то сволочь в ярусе крикнула: "Идиот!"
- Жи-ды, - мрачно крикнул опьяневший Карась.
Туман. Туман. Туман. Тонк-танк... тонк-танк... Уже водку питьнемыслимо, уже вино пить немыслимо, идет в душу и обратно возвращается. Вузком ущелье маленькой уборной, где лампа прыгала и плясала на потолке,как заколдованная, все мутилось и ходило ходуном. Бледного, замученногоМышлаевского тяжко рвало. Турбин, сам пьяный, страшный, с дергающейсящекой, со слипшимися на лбу волосами, поддерживал Мышлаевского.
- А-а...
Тот, наконец, со стоном откинулся от раковины, мучительно завелугасающие глаза и обвис на руках у Турбина, как вытряхнутый мешок.
- Ни-колка, - прозвучал в дыму и черных полосах чей-то голос, и толькочерез несколько секунд Турбин понял, что этот голос его собственный. Ни-колка! - повторил он. Белая стенка уборной качнулась и превратилась взеленую. "Боже-е, боже-е, как тошно и противно. Не буду, клянусь, никогдамешать водку с вином". Никол...
- А-а, - хрипел Мышлаевский, оседая к полу.
Черная щель расширилась, и в ней появилась Николкина голова и шеврон.
- Никол... помоги, бери его. Бери так, под руку.
- Ц... ц... ц... Эх, эх, - жалостливо качая головой, бормотал Николка инапрягался. Полумертвое тело моталось, ноги, шаркая, разъезжались в разныестороны, как на нитке, висела убитая голова. Тонк-танк. Часы ползли состены и опять на нее садились. Букетиками плясали цветики на чашках. ЛицоЕлены горело пятнами, и прядь волос танцевала над правой бровью.
- Так. Клади его.
- Хоть халат-то запахни ему. Ведь неудобно, я тут. Проклятые черти.Пить не умеете. Витька! Витька! Что с тобой? Вить...
- Брось. Не поможет, Николушка, слушай. В кабинете у меня... на полкесклянка, написано Liquor ammonii, а угол оборван к чертям, видишь ли...нашатырным спиртом пахнет.
- Сейчас... сейчас... Эх-эх.
- И ты, доктор, хорош...
- Ну, ладно, ладно.
- Что? Пульса нету?
- Нет, вздор, отойдет.
- Таз! Таз!
- Таз извольте.
- А-а-а...
- Эх вы!
Резко бьет нашатырный отчаянный спирт. Карась и Елена раскрывали ротМышлаевскому. Николка поддерживал его, и два раза Турбин лил ему в ротпомутившуюся белую воду.
- А... хрр... у-ух... Тьф... фэ...
- Снегу, снегу...
- Господи боже мой. Ведь это нужно ж так...
Мокрая тряпка лежала на лбу, с нее стекали на простыни капли, подтряпкой виднелись закатившиеся под набрякшие веки воспаленные белки глаз,и синеватые тени лежали у обострившегося носа. С четверть часа, толкаядруг друга локтями, суетясь, возились с побежденным офицером, пока он неоткрыл глаза и не прохрипел:
- Ах... пусти...
- Тэк-с, ну ладно, пусть здесь и спит.
Во всех комнатах загорелись огни, ходили, приготовляя постели.
- Леонид Юрьевич, вы тут ляжете, у Николки.
- Слушаюсь.
Шервинский, медно-красный, но бодрящийся, щелкнул шпорами и,поклонившись, показал пробор. Белые руки Елены замелькали над подушками надиване.
- Не затрудняйтесь... я сам.
- Отойдите вы. Чего подушку за ухо тянете? Ваша помощь не нужна.
- Позвольте ручку поцеловать...
- По какому поводу?
- В благодарность за хлопоты.
- Обойдется пока... Николка, ты у себя на кровати. Ну, как он?
- Ничего, отошел, проспится.
Белым застелили два ложа и в комнате, предшествующей Николкиной. Задвумя тесно сдвинутыми шкафами, полными книг. Так и называлась комната всемье профессора - книжная.
И погасли огни, погасли в книжной, в Николкиной, в столовой. Сквозьузенькую щель, между полотнищами портьеры в столовую вылезла темно-краснаяполоска из спальни Елены. Свет ее томил, поэтому на лампочку, стоящую натумбе у кровати, надела она темно-красный театральный капор. Когда-то вэтом капоре Елена ездила в театр вечером, когда от рук и меха и губ пахлодухами, а лицо было тонко и нежно напудрено и из коробки капора гляделаЕлена, как Лиза глядит из "Пиковой Дамы". Но капор обветшал, быстро истранно, в один последний год, и сборки осеклись и потускнели, и потерлисьленты. Как Лиза "Пиковой Дамы", рыжеватая Елена, свесив руки на колени,сидела на приготовленной кровати в капоте. Ноги ее были босы, погружены встаренькую, вытертую медвежью шкуру. Недолговечный хмель ушел совсем, ичерная, громадная печаль одевала Еленину голову, как капор. Из соседнейкомнаты, глухо, сквозь дверь, задвинутую шкафом, доносился тонкий свистНиколки и жизненный, бодрый храп Шервинского. Из книжной молчаниемертвенного Мышлаевского и Карася. Елена была одна и поэтому не сдерживаласебя и беседовала то вполголоса, то молча, едва шевеля губами, с капором,налитым светом, и с черными двумя пятнами окон.
- Уехал...
Она пробормотала, сощурила сухие глаза и задумалась. Мысли ее былинепонятны ей самой. Уехал, и в такую минуту. Но позвольте, он оченьрезонный человек и очень хорошо сделал, что уехал... Ведь это же клучшему...
- Но в такую минуту... - бормотала Елена и глубоко вздохнула.
- Что за такой человек? - Как будто бы она его полюбила и дажепривязалась к нему. И вот сейчас чрезвычайная тоска в одиночестве комнаты,у этих окон, которые сегодня кажутся гробовыми. Но ни сейчас, ни все время- полтора года, - что прожила с этим человеком, и не было в душе самогоглавного, без чего не может существовать ни в коем случае даже такойблестящий брак между красивой, рыжей, золотой Еленой и генерального штабакарьеристом, брак с капорами, с духами, со шпорами, и облегченный, бездетей. Брак с генерально-штабным, осторожным прибалтийским человеком. Ичто это за человек? Чего же это такого нет главного, без чего пуста моядуша?
- Знаю я, знаю, - сама сказала себе Елена, - уважения нет. Знаешь,Сережа, нет у меня к тебе уважения, - значительно сказала она красномукапору и подняла палец. И сама ужаснувшись тому, что сказала, ужаснуласьсвоему одиночеству, захотела, чтобы он тут был сию минуту. Без уважения,без этого главного, но чтобы был в эту трудную минуту здесь. Уехал. Ибратья поцеловались. Неужели же так нужно? Хотя позволь-ка, что ж яговорю? А что бы они сделали? Удерживать его? Да ни за что. Да пусть лучшев такую трудную минуту его и нет, и не надо, но только не удерживать. Дани за что. Пусть едет. Поцеловаться-то они поцеловались, но ведь в глубинедуши они его ненавидят. Ей-богу. Так вот все лжешь себе, лжешь, а какзадумаешься, - все ясно - ненавидят. Николка, тот еще добрее, а вотстарший... Хотя нет. Алеша тоже добрый, но как-то он больше ненавидит.Господи, что же это я думаю? Сережа, что это я о тебе думаю? А вдруготрежут... Он там останется, я здесь...
- Мой муж, - сказала она, вздохнувши, и начала расстегивать капотик. Мой муж...
Капор с интересом слушал, и щеки его осветились жирным красным светом.Спрашивал:
- А что за человек твой муж?
- Мерзавец он. Больше ничего! - сам себе сказал Турбин, в одиночествечерез комнату и переднюю от Елены. Мысли Елены передались ему и жгли егоуже много минут. - Мерзавец, а я, действительно, тряпка. Если уж не выгналего, то по крайней мере, нужно было молча уйти. Поезжай к чертям. Непотому даже мерзавец, что бросил Елену в такую минуту, это, в концеконцов, мелочь, вздор, а совсем по-другому. Но вот почему? А черт, дапонятен он мне совершенно. О, чертова кукла, лишенная малейшего понятия очести! Все, что ни говорит, говорит, как бесструнная балалайка, и этоофицер русской военной академии. Это лучшее, что должно было быть вРоссии...
Квартира молчала. Полоска, выпадавшая из спальни Елены, потухла. Оназаснула, и мысли ее потухли, но Турбин еще долго мучился у себя вмаленькой комнате, у маленького письменного стола. Водка и германское виноудружили ему плохо. Он сидел и воспаленными глазами глядел в страницупервой попавшейся ему книги и вычитывал, бессмысленно возвращаясь к одномуи тому же:
Русскому человеку честь - одно только лишнее бремя...
Только под утро он разделся и уснул, и вот во сне явился к немумаленького роста кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал:
- Голым профилем на ежа не сядешь?.. Святая Русь - страна деревянная,нищая и... опасная, а русскому человеку честь - только лишнее бремя.
- Ах ты! - вскричал во сне Турбин, - г-гадина, да я тебя. - Турбин во
