Школьная библиотека

сиянии своих тридцати лет, в блеске монист на царственной екатерининскойшее, в босых стройных ногах, в колышущейся упругой груди. Зубы видениясверкали, а от ресниц ложилась на щеки лиловая тень.

- Пятьдэсят сегодня, - сказало знамение голосом сирены, указывая набидон с молоком.

- Что ты, Явдоха? - воскликнул жалобно Василиса, - побойся бога.Позавчера сорок, вчера сорок пять, сегодня пятьдесят. Ведь этакневозможно.

- Що ж я зроблю? Усе дорого, - ответила сирена, - кажут на базаре, будэи сто.

Ее зубы вновь сверкнули. На мгновение Василиса забыл и про пятьдесят, ипро сто, про все забыл, и сладкий и дерзкий холод прошел у него в животе.Сладкий холод, который проходил каждый раз по животу Василисы, как толькопоявлялось перед ним прекрасное видение в солнечном луче. (Василисавставал раньше своей супруги.) Про все забыл, почему-то представил себеполяну в лесу, хвойный дух. Эх, эх...

- Смотри, Явдоха, - сказал Василиса, облизывая губы и кося глазами (невышла бы жена), - уж очень вы распустились с этой революцией. Смотри,выучат вас немцы.

5лопнуть или не хлопнуть ее по плечу?" - подумалмучительно Василиса и не решился.

Широкая лента алебастрового молока упала и запенилась в кувшине.

- Чи воны нас выучуть, чи мы их разучимо, - вдруг ответило знамение,сверкнуло, сверкнуло, прогремело бидоном, качнуло коромыслом и, как луч влуче, стало подниматься из подземелья в солнечный дворик. "Н-ноги-то а-ах!!" - застонало в голове у Василисы.

В это мгновение донесся голос супруги, и, повернувшись, Василисастолкнулся с ней.

- С кем это ты? - быстро швырнув глазом вверх, спросила супруга.

- С Явдохой, - равнодушно ответил Василиса, - представь себе, молокосегодня пятьдесят.

- К-как? - воскликнула Ванда Михайловна. - Это безобразие! Какаянаглость! Мужики совершенно взбесились... Явдоха! Явдоха! - закричала она,высовываясь в окошко, - Явдоха!

Но видение исчезло и не возвращалось.

Василиса всмотрелся в кривой стан жены, в желтые волосы, костлявыелокти и сухие ноги, и ему до того вдруг сделалось тошно жить на свете, чтоон чуть-чуть не плюнул Ванде на подол. Удержавшись и вздохнув, он ушел впрохладную полутьму комнат, сам не понимая, что именно гнетет его. Не тоВанда - ему вдруг представилась она, и желтые ключицы вылезли вперед, каксвязанные оглобли, - не то какая-то неловкость в словах сладостноговидения.

- Разучимо? А? Как вам это нравится? - сам себе бормотал Василиса. Ох, уж эти мне базары! Нет, что вы на это скажете? Уж если они немцевперестанут бояться... последнее дело. Разучимо. А? А зубы-то у нее роскошь...

Явдоха вдруг во тьме почему-то представилась ему голой, как ведьма нагоре.

- Какая дерзость... Разучимо? А грудь...

И это было так умопомрачительно, что Василисе сделалось нехорошо, и онотправился умываться холодной водой.

Так-то вот, незаметно, как всегда, подкралась осень. За наливнымзолотистым августом пришел светлый и пыльный сентябрь, и в сентябрепроизошло уже не знамение, а само событие, и было оно на первый взглядсовершенно незначительно.

Именно, в городскую тюрьму однажды светлым сентябрьским вечером пришлаподписанная соответствующими гетманскими властями бумага, коейпредписывалось выпустить из камеры N_666 содержащегося в означенной камерепреступника. Вот и все.

Вот и все! И из-за этой бумажки, - несомненно, из-за нее! - произошлитакие беды и несчастья, такие походы, кровопролития, пожары и погромы,отчаяние и ужас... Ай, ай, ай!

Узник, выпущенный на волю, носил самое простое и незначительноенаименование - Семен Васильевич Петлюра. Сам он себя, а также и городскиегазеты периода декабря 1918 - февраля 1919 годов называли на французскийнесколько манер - Симон. Прошлое Симона было погружено в глубочайший мрак.Говорили, что он будто бы бухгалтер.

- Нет, счетовод.

- Нет, студент.

Был на углу Крещатика и Николаевской улицы большой и изящный магазинтабачных изделий. На продолговатой вывеске был очень хорошо изображенкофейный турок в феске, курящий кальян. Ноги у турка были в мягких желтыхтуфлях с задранными носами.

Так вот нашлись и такие, что клятвенно уверяли, будто видели совсемнедавно, как Симон продавал в этом самом магазине, изящно стоя заприлавком, табачные изделия фабрики Соломона Когена. Но тут же находилисьи такие, которые говорили:

- Ничего подобного. Он был уполномоченным союза городов.

- Не союза городов, а земского союза, - отвечали третьи, - типичныйземгусар.

Четвертые (приезжие), закрывая глаза, чтобы лучше припомнить,бормотали:

- Позвольте... позвольте-ка...

И рассказывали, что будто бы десять лет назад... виноват...одиннадцать, они видели, как вечером он шел по Малой Бронной улице вМоскве, причем под мышкой у него была гитара, завернутая в черныйколенкор. И даже добавляли, что шел он на вечеринку к землякам, вотпоэтому и гитара в коленкоре. Что будто бы шел он на хорошую интереснуювечеринку с веселыми румяными землячками-курсистками, со сливянкой,привезенной прямо с благодатной Украины, с песнями, с чудным Грицем...

...Ой, не хо-д-и...

Потом начинали путаться в описаниях наружности, путать даты, указанияместа...

- Вы говорите, бритый?

- Нет, кажется... позвольте... с бородкой.

- Позвольте... разве он московский?

- Да нет, студентом... он был...

- Ничего подобного. Иван Иванович его знает. Он был в Тараще народнымучителем...

Фу ты, черт... А может, и не шел по Бронной. Москва город большой, наБронной туманы, изморозь, тени... Какая-то гитара... турок под солнцем...кальян... гитара - дзинь-трень... неясно, туманно, ах, как туманно истрашно кругом.

...Идут и пою-ют...

Идут, идут мимо окровавленные тени, бегут видения, растрепанные девичьикосы, тюрьмы, стрельба, и мороз, и полночный крест Владимира.

Идут и поют

Юнкера гвардейской школы...

Трубы, литавры,

Тарелки гремят.

Громят торбаны, свищет соловей стальным винтом, засекают шомполаминасмерть людей, едет, едет черношлычная конница на горячих лошадях.

Вещий сон гремит, катится к постели Алексея Турбина. Спит Турбин,бледный, с намокшей в тепле прядью волос, и розовая лампа горит. Спит весьдом. Из книжной храп Карася, из Николкиной свист Шервинского... Муть...ночь... Валяется на полу у постели Алексея недочитанный Достоевский, иглумятся "Бесы" отчаянными словами... Тихо спит Елена.

- Ну, так вот что я вам скажу: не было. Не было! Не было этого Симонавовсе на свете. Ни турка, ни гитары под кованым фонарем на Бронной, низемского союза... ни черта. Просто миф, порожденный на Украине в туманестрашного восемнадцатого года.

...И было другое - лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, авокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами,горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. Иудары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь понепокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков,и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германскойармии:

"Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок".

Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такойраспискою в штаб германцев в Город.

И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстымилицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, - дрожь ненависти прислове "офицерня".

Вот что было-с.

Да еще слухи о земельной реформе, которую намеревался произвести пангетман.

Увы, увы! Только в ноябре восемнадцатого года, когда под Городомзагудели пушки, догадались умные люди, а в том числе и Василиса, чтоненавидели мужики этого самого пана гетмана, как бешеную собаку - имужицкие мыслишки о том, что никакой этой панской сволочной реформы ненужно, а нужна та вечная, чаемая мужицкая реформа:

- Вся земля мужикам.

- Каждому по сто десятин.

- Чтобы никаких помещиков и духу не было.