Школьная библиотека

- Скажите, пожалуйста, чего это стреляют там наверху?

Парень вынул палец из носа, подумал и сказал в нос:

- Офицерню бьют наши.

Николка исподлобья посмотрел на него и машинально пошевелил ручкойкольта в кармане. Старший мальчик отозвался сердито:

- С офицерами расправляются. Так им и надо. Их восемьсот человек навесь Город, а они дурака валяли. Пришел Петлюра, а у него миллион войска.

Он повернулся и потащил салазки.

Сразу распахнулась кремовая штора - с веранды в маленькую столовую.Часы... тонк-танк...

- Алексей вернулся? - спросил Николка у Елены.

- Нет, - ответила она и заплакала.

Темно. Темно во всей квартире. В кухне только лампа... сидит Анюта иплачет, положив локти на стол. Конечно, об Алексее Васильевиче... Вспальне у Елены в печке пылают дрова. Сквозь заслонку выпрыгивают пятна ижарко пляшут на полу. Елена сидит, наплакавшись об Алексее, натабуреточке, подперев щеку кулаком, а Николка у ее ног на полу в красномогненном пятне, расставив ноги ножницами.

Болботун... полковник. У Щегловых сегодня днем говороBи, что это не ктоиной, как великий князь Михаил Александрович. В общем, отчаяние здесь вполутьме и огненном блеске. Что ж плакать об Алексее? Плакать - это,конечно, не поможет. Убили его, несомненно. Все ясно. В плен они не берут.Раз не пришел, значит, попался вместе с дивизионом, и его убили. Ужас втом, что у Петлюры, как говорят, восемьсот тысяч войска, отборного илучшего. Нас обманули, послали на смерть...

Откуда же взялась эта страшная армия? Соткалась из морозного тумана вигольчатом синем и сумеречном воздухе... Туманно... туманно...

Елена встала и протянула руку.

- Будь прокляты немцы. Будь они прокляты. Но если только бог не накажетих, значит, у него нет справедливости. Возможно ли, чтобы они за это неответили? Они ответят. Будут они мучиться так же, как и мы, будут.

Она упрямо повторяла "будут", словно заклинала. На лице и на шее у нееиграл багровый цвет, а пустые глаза были окрашены в черную ненависть.Николка, растопырив ноги, впал от таких выкриков в отчаяние и печаль.

- Может, он еще и жив? - робко спросил он. - Видишь ли, все-таки онврач... Если даже и схватили, может быть, не убьют, а заберут в плен.

- Будут кошек есть, будут друг друга убивать, как и мы, - говорилаЕлена звонко и ненавистно грозила огню пальцами.

"Эх, эх... Болботун не может быть великий князь. Восемьсот тысяч войскане может быть, и миллиона тоже... Впрочем, туман. Вот оно, налетелострашное времечко. И Тальберг-то, оказывается, умный, вовремя уехал. Огоньна полу танцует. Ведь вот же были мирные времена и прекрасные страны.Например, Париж и Людовик с образками на шляпе, и Клопен Трульефу полз игрелся в таком же огне. И даже ему, нищему, было хорошо. Ну, нигде,никогда не было такого гнусного гада, как этот рыжий дворник Нерон. Все,конечно, нас ненавидят, но ведь он шакал форменный! Сзади за руку".

И вот тут за окнами забухали пушки. Николка вскочил и заметался.

- Ты слышишь? слышишь? слышишь? Может быть, это немцы? Может быть,союзники подошли на помощь? Кто? Ведь не могут же они стрелять по Городу,если они его уже взяли.

Елена сложила руки на груди и сказала:

- Никол, я тебя все равно не пущу. Не пущу. Умоляю тебя никуда невыходить. Не сходи с ума.

- Я только дошел бы до площадки у Андреевской церкви и оттуда посмотрелбы и послушал. Ведь виден весь Подол.

- Хорошо, иди. Если ты можешь оставлять меня одну в такую минуту - иди.

Николка смутился.

- Ну, тогда я выйду только во двор послушаю.

- И я с тобой.

- Леночка, а если Алексей вернется, ведь с парадного звонка не услышим?

- Да, не услышим. И это ты будешь виноват.

- Ну, тогда, Леночка, я даю тебе честное слово, что я дальше двора шагуне сделаю.

- Честное слово?

- Честное слово.

- Ты за калитку не выйдешь? На гору лезть не будешь? Постоишь во дворе?

- Честное слово.

- Иди.

Густейший снег шел четырнадцатого декабря 1918 года и застилал Город. Иэти странные, неожиданные пушки стреляли в девять часов вечера. Стрелялиони только четверть часа.

Снег таял у Николки за воротником, и он боролся с соблазном влезть наснежные высоты. Оттуда можно было бы увидеть не только Подол, но и частьверхнего Города, семинарию, сотни рядов огней в высоких домах, холмы и наних домишки, где лампадками мерцают окна. Но честного слова не долженнарушать ни один человек, потому что нельзя будет жить на свете. Такполагал Николка. При каждом грозном и отдаленном грохоте он молился такимобразом: "Господи, дай..."

Но пушки смолкли.

"Это были наши пушки", - горестно думал Николка. Возвращаясь откалитки, он заглянул в окно к Щегловым. Во флигельке, в окошке,завернулась беленькая шторка и видно было: Марья Петровна мыла Петьку.Петька голый сидел в корыте и беззвучно плакал, потому что мыло залезлоему в глаза, Марья Петровна выжимала на Петьку губку. На веревке виселобелье, а над бельем ходила и кланялась большая тень Марьи Петровны.Николке показалось, что у Щегловых очень уютно и тепло, а ему врасстегнутой шинели холодно.

В глубоких снегах, верстах в восьми от предместья Города, на севере, всторожке, брошенной сторожем и заваленной наглухо белым снегом, сиделштабс-капитан. На столике лежала краюха хлеба, стоял ящик полевоготелефона и малюсенькая трехлинейная лампочка с закопченным пузатымстеклом. В печке догорал огонек. Капитан был маленький, с длинным острымносом, в шинели с большим воротником. Левой рукой он щипал и ломал краюху,а правой жал кнопки телефона. Но телефон словно умер и ничего ему неотвечал.

Кругом капитана, верст на пять, не было ничего, кроме тьмы, и в нейгустой метели. Были сугробы снега.

Еще час прошел, и штабс-капитан оставил телефон в покое. Около девятивечера он посопел носом и сказал почему-то вслух:

- С ума сойду. В сущности, следовало бы застрелиться. - И, словно вответ ему, запел телефон.

- Это шестая батарея? - спросил далекий голос.

- Да, да, - с буйной радостью ответил капитан.

Встревоженный голос издалека казался очень радостным и глухим:

- Откройте немедленно огонь по урочищу... - Далекий смутный собеседникквакал по нити, - ураганный... - Голос перерезало. - У меня такоевпечатление... - И на этом голос опять перерезало.

- Да, слушаю, слушаю, - отчаянно скаля зубы, вскрикивал капитан втрубку. Прошла долгая пауза.

- Я не могу открыть огня, - сказал капитан в трубку, отлично чувствуя,что говорит он в полную пустоту, но не говорить не мог. - Вся моя прислугаи трое прапорщиков разбежались. На батарее я один. Передайте это на Пост.

Еще час просидел штабс-капитан, потом вышел. Очень сильно мело. Четыремрачных и страшных пушки уже заносило снегом, и на дулах и у замков началонаметать гребешки. Крутило и вертело, и капитан тыкался в холодном визгеметели, как слепой. Так в слепоте он долго возился, пока не снял на ощупь,в снежной тьме первый замок. Хотел бросить его в колодец за сторожкой, нораздумал и вернулся в сторожку. Выходил еще три раза и все четыре замка сорудий снял и спрятал в люк под полом, где лежала картошка. Затем ушел втьму, предварительно задув лампу. Часа два он шел, утопая в снегу,совершенно невидимый и темный, и дошел до шоссе, ведущего в Город. Нашоссе тускло горели редкие фонари. Под первым из этих фонарей его убиликонные с хвостами на головах шашками, сняли с него сапоги и часы.

Тот же голос возник в трубке телефона в шести верстах от сторожки назапад, в землянке.

- Откройте... огонь по урочищу немедленно. У меня такое впечатление,что неприятель прошел между вами и нами на Город.

- Слушаете? слушаете? - ответили ему из землянки.

- Узнайте на Посту... - перерезало.

Голос, не слушая, заквакал в трубке в ответ:

- Беглым по урочищу... по коннице...

И совсем перерезало.

Из землянки с фонарями вылезли три офицера и три юнкера в тулупах.Четвертый офицер и двое юнкеров были возле орудий у фонаря, который метельстаралась погасить. Через пять минут пушки стали прыгать и страшно бить втемноту. Мощным грохотом они наполнили всю местность верст на пятнадцатькругом, донесли до дома N_13 по Алексеевскому спуску... Господи, дай...

Конная сотня, вертясь в метели, выскочила из темноты сзади на фонари иперебила всех юнкеров, четырех офицеров. Командир, оставшийся в землянке утелефона, выстрелил себе в рот.