Книга "Белая гвардия". Страница 55

- Вы не откажетесь принять это... Мне хочется, чтобы спасшая мне жизньхоть что-нибудь на память обо мне... это браслет моей покойной матери...

- Не надо... Зачем это... Я не хочу, - ответила Рейсс и рукойзащищалась от Турбина, но он настоял и застегнул на бледной кисти тяжкий,кованый и темный браслет. От этого рука еще больше похорошела и вся Рейсспоказалась еще красивее... Даже в сумерках было видно, как розовеет еелицо.

Турбин не выдержал, правой рукой обнял Рейсс за шею, притянул ее к себеи несколько раз поцеловал ее в щеку... При этом выронил из ослабевших рукпалку, и она со стуком упала у ножки стола.

- Уходите... - шепнула Рейсс, - пора... Пора. Обозы идут на улице.Смотрите, чтоб вас не тронули.

- Вы мне милы, - прошептал Турбин. - Позвольте мне прийти к вам еще.

- Придите...

- Скажите мне, почему вы одни и чья это карточка на столе? Черный, сбаками.

- Это мой двоюродный брат... - ответила Рейсс и потупила свои глаза.


- Как его фамилия?

- А зачем вам?

- Вы меня спасли... Я хочу знать.

- Спасла и вы имеете право знать? Его зовут Шполянский.

- Он здесь?

- Нет, он уехал... В Москву. Какой вы любопытный.

Что-то дрогнуло в Турбине, и он долго смотрел на черные баки и черныеглаза... Неприятная, сосущая мысль задержалась дольше других, пока онизучал лоб и губы председателя "Магнитного Триолета". Но она быланеясна... Предтеча. Этот несчастный в козьем меху... Что беспокоит? Чтососет? Какое мне дело. Аггелы... Ах, все равно... Но лишь бы прийти ещесюда, в странный и тихий домик, где портрет в золотых эполетах.

- Идите. Пора.

- Никол? Ты?


Братья столкнулись нос к носу в нижнем ярусе таинственного сада удругого домика. Николка почему-то смутился, как будто его поймали споличным.

- А я, Алеша, к Най-Турсам ходил, - пояснил он и вид имел такой, какбудто его поймали на заборе во время кражи яблок.

- Что ж, дело доброе. У него мать осталась?

- И еще сестра, видишь ли, Алеша... Вообще.

Турбин покосился на Николку и более расспросам его не подвергал.

Полпути братья сделали молча. Потом Турбин прервал молчание.

- Видно, брат, швырнул нас Пэтурра с тобой на Мало-Провальную улицу. А?Ну, что ж, будем ходить. А что из этого выйдет - неизвестно. А?

Николка с величайшим интересом прислушался к этой загадочной фразе испросил в свою очередь:

- А ты тоже кого-нибудь навещал, Алеша? В Мало-Провальной?

- Угу, - ответил Турбин, поднял воротник пальто, скрылся в нем и досамого дома не произнес более ни одного звука.

Обедали в этот важный и исторический день у Турбиных все - иМышлаевский с Карасем, и Шервинский. Это была первая общая трапеза с техпор, как лег раненый Турбин. И все было по-прежнему, кроме одного - нестояли на столе мрачные, знойные розы, ибо давно уже не существовалоразгромленной конфетницы Маркизы, ушедшей в неизвестную даль, очевидно,туда, где покоится и мадам Анжу. Не было и погон ни на одном из сидевшихза столом, и погоны уплыли куда-то и растворились в метели за окнами.

Открыв рты, Шервинского слушали все, даже Анюта пришла из кухни иприслонилась к дверям.

- Какие такие звезды? - мрачно расспрашивал Мышлаевский.

- Маленькие, как кокарды, пятиконечные, - рассказывал Шервинский, - напапахах. Тучей, гово0ят, идут... Словом, в полночь будут здесь...

- Почему такая точность: в полночь...

Но Шервинскому не удалось ответить - почему, так как после звонка вквартире появился Василиса.

Василиса, кланяясь направо и налево и приветливо пожимая руки, вособенности Карасю, проследовал, скрипя рантом, прямо к пианино. Елена,солнечно улыбаясь, протянула ему руку, и Василиса, как-то подпрыгнув,приложился к ней. "Черт его знает, Василиса какой-то симпатичный сталпосле того, как у него деньги поперли, - подумал Николка и мысленнопофилософствовал: - Может быть, деньги мешают быть симпатичным. Вот здесь,например, ни у кого нет денег, и все симпатичные".

Василиса чаю не хочет. Нет, покорнейше благодарит. Очень, очень хорошо.Хе, хе. Как это у вас уютно все так, несмотря на такое ужасное время. Э...хе... Нет, покорнейше благодарит. К Ванде Михайловне приехала сестра издеревни, и он должен сейчас же вернуться домой. Он пришел затем, чтобыпередать Елене Васильевне письмо. Сейчас открывал ящик у двери, и вот оно."Счел своим долгом. Честь имею кланяться". Василиса, подпрыгивая,попрощался.

Елена ушла с письмом в спальню...

"Письмо из-за границы? Да неужели? Вот бывают же такие письма. Тольковозьмешь в руки конверт, а уже знаешь, что там такое. И как оно пришло?Никакие письма не ходят. Даже из Житомира в Город приходится посылатьпочему-то с оказией. И как все у нас глупо, дико в этой стране. Ведьоказия-то эта Самая тоже в поезде едет. Почему же, спрашивается, письма немогут ездить, пропадают? А вот это дошло. Не беспокойтесь, такое письмодойдет, найдет адресата. Вар... Варшава. Варшава. Но почерк не Тальберга.Как неприятно сердце бьется".

Хоть на лампе и был абажур, в спальне Елены стало так нехорошо, словнокто-то сдернул цветистый шелк и резкий свет ударил в глаза и создал хаосукладки. Лицо Елены изменилось, стало похоже на старинное лицо матери,смотревшей из резной рамы. Губы дрогнули, но сложились презрительныескладки. Дернула ртом. Вышедший из рваного конверта листок рубчатой,серенькой бумаги лежал в пучке света.

"...Тут только узнала, что ты развелась с мужем. Остроумовы виделиСергея Ивановича в посольстве - он уезжает в Париж, вместе с семьей Герц;говорят, что он женится на Лидочке Герц; как странно все делается в этойкутерьме. Я жалею, что ты не уехала. Жаль всех вас, оставшихся в лапах умужиков. Здесь в газетах, что будто бы Петлюра наступает на Город. Мынадеемся, что немцы его не пустят..."

В голове у Елены механически прыгал и стучал Николкин марш сквозь стеныи дверь, наглухо завешенную Людовиком XIV. Людовик смеялся, откинув руку стростью, увитой лентами. В дверь стукнула рукоять палки, и Турбин вошел,постукивая. Он покосился на лицо сестры, дернул ртом так же, как и она, испросил:

- От Тальберга?

Елена помолчала, ей было стыдно и тяжело. Но потом сейчас же овладеласобой и подтолкнула листок Турбину: "От Оли... из Варшавы..." Турбинвнимательно вцепился глазами в строчки и забегал, пока не прочитал все доконца, потом еще раз обращение прочитал:

"Дорогая Леночка, не знаю, дойдет ли..."

У него на лице заиграли различные краски. Так - общий тон шафранный, ускул розовато, а глаза из голубых превратились в черные.

- С каким бы удовольствием... - процедил он сквозь зубы, - я б ему поморде съездил...

- Кому? - спросила Елена и шмыгнула носом, в котором скоплялись слезы.

- Самому себе, - ответил, изнывая от стыда, доктор Турбин, - за то, чтопоцеловался тогда с ним.

Елена моментально заплакала.

- Сделай ты мне такое одолжение, - продолжал Турбин, - убери ты кчертовой матери вот эту штуку, - он рукоятью ткнул в портрет на столе.Елена подала, всхлипывая, портрет Турбину. Турбин выдрал мгновенно из рамыкарточку Сергея Ивановича и разодрал ее в клочья. Елена по-бабьи заревела,тряся плечами, и уткнулась Турбину в крахмальную грудь. Она косо,суеверно, с ужасом поглядывала на коричневую икону, перед которой все ещегорела лампадочка в золотой решетке.

"Вот помолилась... условие поставила... ну, что ж... не сердись... несердись, матерь божия", - подумала суеверная Елена. Турбин испугался:

- Тише, ну тише... услышат они, что хорошего?

Но в гостиной не слыхали. Пианино под пальцами Николки изрыгалоотчаянный марш: "Двуглавый орел", и слышался смех.20

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, но 1919 былего страшней.

В ночь со второго на третье февраля у входа на Цепной Мост через Днепрчеловека в разорванном и черном пальто с лицом синим и красным в потекахкрови волокли по снегу два хлопца, а пан куренной бежал с ним рядом и билего шомполом по голове. Голова моталась при каждом ударе, но окровавленныйуже не вскрикивал, а только ухал. Тяжко и хлестко впивался шомпол вразодранное в клочья пальто, и каждому удару отвечало сипло:






Возможно заинтересуют книги: