Школьная библиотека

страницы. И тут произошла интересная вещь: все прежние темные местасделались совершенно понятными, словно налились светом, и здесь, при светелампы, ночью, в глуши, я понял, что значит настоящее знание. Большой опыт можно приобрести в деревне, - думал я, засыпая, - но тольконужно читать, читать, побольше... читать...Михаил Булгаков

ЗАПИСКИ ЮНОГО ВРАЧА

Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.

Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти томах

(Москва, Художественная литература, 1991г.).

МОРФИЙ

I Давно уже отмечено умными людьми, что счастье - как здоровье: когда ононалицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы - как вспоминаешь осчастье, о, как вспоминаешь! Что касается меня, то я, как выяснилось это теперь, был счастлив в 1917году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стремительный год! Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изорванной газеты, иперенесла с глухого участка в уездный город. Велика штука, подумашь,уездный город? Но если кто-нибудь подобно мне просидел, в снегу зимой, встрогих и беднырEBесах летом, полтора года, не отлучаясь ни на один день,если кто-нибудь разрывал бандероль на газете от прошлой недели с такимсердечным биением, точно счастливый любовник голубой конверт, ежеликто-нибудь ездил на роды за 18 верст в санях, запряженных гуськом, тот,надо полагать, поймет меня. Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество! И вот я увидел ихвновь, наконец, обольстительные электрические лампочки! Главная улицагородка, хорошо укатанная крестьянскими санями, улица, на которой, чаруявзор, висели - вывеска с сапогами, золотой крендель, изображение молодогочеловека со свиными и наглыми глазками и с абсолютно неестественнойпрической, означавшей, что за стеклянными дверями помещается местныйБазиль, за 30 копеек бравшийся вас брить во всякое время, за исключениемдней праздничных, коими изобилует отечество мое. До сих пор с дрожью вспоминаю салфетки Базиля, салфетки, заставлявшиенеотступно представлять себе ту страницу в германском учебнике кожныхболезней, на которой с убедительной ясностью изображен твердый шанкр наподбородке у какого-то гражданина. Но и салфетки эти все же не омрачат моих воспоминаний! На перекресткестоял живой милиционер, в запыленной витрине смутно виднелись железныелисты с тесными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, ишли, и ехали, и разговаривали, в будке торговали вчерашними московскимигазетами, содержащими в себе потрясающие известия, невдалеке призывнопересвистывались московские поезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон,Невский проспект. О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическое отделение,терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в нейсиял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья,винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня), фельдшера,акушерки, сиделка, аптека и лаборатория. Лаборатория, подумать только! сцейссовским микроскопом, прекрасным запасом красок. Я вздрагивал и холодел, меня давили впечатления. Немало дней прошло, покая не привык к тому, что одноэтажные корпуса больницы в декабрьские сумерки,словно по команде, загорались электрическим светом. Он слепил меня. В ваннах бушевала и гремела вода, и деревянные измызганныетермометры ныряли и плавали в них. В детском заразном отделении весь деньвспыхивали стоны, слышался тонкий жалостливый плач, хриплое бульканье... Сиделки бегали, носились... Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковойответственности за все, что бы ни случилось на свете. Я не был виноват вущемленной грыже и не вздрагивал, когда приезжали сани и привозили женщинус поперечным положением, меня не касались гнойные плевриты, требовавшиеоперации... Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственностикоторого ограничен какими-то рамками. Роды? Пожалуйста, вон - низенькийкорпус, вон - крайнее окно, завешенное белой марлей. Там врач-акушер,симпатичный и толстый, с рыженькими усиками и лысоватый. Это его дело.Сани, поворачивайте к окну с марлей! Осложненный перелом - главныйврач-хирург. Воспаление легких? - В терапевтическое отделение к ПавлуВладимировичу. О, величественная машина большой больницы на налаженном, точно смазанномходу! Как новый винт по заранее взятой мерке, и я вошел в аппарат и принялдетское отделение. И дифтерит, и скарлатина поглотили меня, взяли мои дни.Но только дни. Я стал спать по ночам, потому что не слышалось более подмоими окнами зловещего ночного стука, который мог поднять меня и увлечь втьму на опасность и неизбежность. По вечерам я стал читать (про дифтерит искарлатину, конечно, в первую голову и затем почему-то со странныминтересом Фенимора Купера) и оценил вполне и лампу над столом, и седыеугольки на подносе самоваре, и стынущий чай, и сон после бессонных полуторалет... Так я был счастлив в 17-м году зимой, получив перевод в уездный город сглухого вьюжного участка.

II Пролетел месяц, за ним второй и третий, 17-й год отошел, и полетелфевраль 18-го. Я привык к своему новому положению и мало-помалу свойдальний участок стал забывать. В памяти стерлась зеленая лампа с шипящимкеросином, одиночество, сугробы... Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост,где я один без всякой поддержки боролся с болезнями, своими силами, подобногерою Фенимора Купера выбираясь из самых диковинных положений. Изредка, правда, когда я ложился в постель с приятной мыслью о том, каксейчас я усну, какие-то обрывки проносились в темнеющем уже сознании.Зеленый огонек, мигающий фонарь... скрип саней... короткий стон, потомтьма, глухой вой метели в полях... потом все это боком кувыркалось ипроваливалось... Интересно, кто там сидит сейчас на моем месте?.. Кто-нибудь да сидит...Молодой врач вроде меня... ну, что же, я свое высидел. Февраль, март,апрель... ну, и, скажем, май - и конец моему стажу. Значит, в конце мая ярасстанусь с моим блистательным городом и вернусь в Москву. И ежелиреволюция подхватит меня на свое крыло - придется, возможно, ещепоездить... но во всяком случае своего участка я более никогда в жизни неувижу... Никогда... Столица... Клиника... Асфальт, огни... Так думал я. ...А все-таки хорошо, что я пробыл на участке... Я стал отважнымчеловеком... Я не боюсь... Чего я только не лечил?! В самом деле? А?..Психических болезней не лечил... Ведь... верно нет, позвольте... А агрономдопился тогда до чертей... И я его лечил и довольно неудачно... Белаягорячка... Чем не психическая болезнь? Почитать надо бы психиатрию... Да нуее. Когда-нибудь впоследствии в Москве... А сейчас, в первую очередь,детские болезни... и еще детские болезни... и в особенности эта каторжнаядетская рецептура... Фу, черт... Если ребенку 10 лет, то, скажем, сколькопирамидону ему можно дать на прием? 0,1 или 0,15?.. Забыл. А если тригода?.. Только детские болезни... и ничего больше... довольноумопомрачительных случайностей! Прощай, мой участок!.. И почему мне этотучасток так настойчиво сегодня вечером лезет в голову?.. Зеленый огонь...Ведь я покончил с ним расчеты на всю жизнь... Ну и довольно... Спать - Вот письмо. С оказией привезли... - Давайте сюда. Сиделка стояла у меня в передней. Пальто с облезшим воротником былонакинуто поверх белого халата с клеймом. На синем дешевом конверте таялснег. - Вы сегодня дежурите в приемном покое? - спросил я, зевая. - Я. - Никого нет? - Нет, пусто. - Ешли... (зевота раздирала мне рот и от этого слова я произносилнеряшливо), - кого-нибудь привежут... вы дайте мне знать шюда... я лягуспать... - Хорошо. Можно иттить? - Да, да. Идите. Она ушла. Дверь визгнула, а я зашлепал туфлями в спальню, по дорогебезобразно и криво раздирая пальцами конверт. В нем оказался продолговатый смятый бланк с синим штемпелем моего участка,моей больницы... Незабываемый бланк... Я усмехнулся. Вот интересно... весь вечер думал об участке, и вот он явился сам напомнитьо себе...Предчувствие Под штемпелем химическим карандашом был начертан рецепт. Латинские слова,неразборчивые, перечеркнутые... - Ничего не понимаю... путаный рецепт... - пробормотал я и уставился наслово morphini.... Что, бишь, тут необычайного в этом рецепте?... Ах, да...