Школьная библиотека

- Благодарю вас. Затем встал, чтобы уходить. И пошел. - Доктор Поляков! - раздалось мне вслед. Я обернулся, держась за ручкудвери. - Вот что, - заговорил он, одумайтесь. Поймите, что вы все равнопопадете в психиатрическую лечебницу, ну, немножко попозже... и притомпопадете в гораздо более плохом состоянии. Я с вами считался все-таки как сврачом. А тогда вы придете уже в состоянии полного душевного развала. Вам,голубчик, в сущности, и практиковать нельзя и, пожалуй, преступно непредупредить ваше место службы. Я вздрогнул и ясно почувствовал, что краска сошла у меня с лица (хотя итак ее очень немного у меня). - Я, - сказал я глухо, - умоляю вас, профессор, ничего никому неговорить... Что ж, меня удалят со службы... Ославят больным... За что выхотите мне это сделать? - Идите, - досадливо крикнул он, - идите. Ничего не буду говорить. Всеравно вас вернут... Я ушел и, клянусь, всю дорогу дергался от боли и стыда... почему?.. Очень просто. Ах, мой друг, мой верный дневник. Ты-то ведь не выдашьменя? Дело не в костюме, а в том, что я в лечебнице украл морфий. 3 кубикав кристаллах и 10 грамм однопроцентного р0створа. Меня интересует не только это, а еще вот что. Ключ в шкафу торчал. Ну, аесли бы его не было? Взломал бы я шкаф или нет? А? По совести? Взломал бы. Итак, доктор Поляков - вор. Страницу я успею вырвать. Ну, насчет практики он все-таки пересолил. Да, я дегенерат. Совершенноверно. У меня начался распад моральной личности. Но работать я могу, яникому из моих пациентов не могу причинить зла или вреда. Да, почему украл? Очень просто. Я решил, что во время боев и всейкутерьмы, связанной с переворотом, я нигде не достану морфия. Но когдаутихло, я достал еще в одной аптеке на окраине 15 грамм однопроцентногораствора - вещь для меня бесполезная и нудная (9 шприцов придетсявпрыскивать!). И унижаться еще пришлось. Фармацевт потребовал печать,смотрел на меня хмуро и подозрительно. Но зато на другой день я, придя внорму, получил без всякой задержки в другой аптеке 20 граммов в кристаллах- написал рецепт для больницы (попутно, конечно, выписал кофеин и аспирин).Да в конце концов, почему я должен прятаться, бояться? В самом деле, точнона лбу у меня написано, что я - морфинист? Кому какое дело, в конце концов? Да и велик ли распад? Привожу в свидетели эти записи. Они отрывочны, новедь я же не писатель! Разве в них какие-нибудь безумные мысли? По-моему, ярассуждаю совершенно здраво. У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество - этоважные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость... Ночь течет, черна и молчалива. Где-то оголенный лес, за ним речка, холод,осень. Далеко, далеко взъерошенная буйная Москва. Мне ни до чего нет дела,мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет. Гори, огонь, в моей лампе, гори тихо, я хочу отдыхать после московскихприключений, я хочу их забыть. И забыл. Забыл. 18-го ноября. Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к речке по тропинке, потому что япочти никогда не дышу воздухом. Распад личности - распадом, но все же я делаю попытки воздерживаться отнего. Например, сегодня утром я не делал впрыскивания. (Теперь я делаювпрыскивания три раза в день по 3 шприца четырехпроцентного раствора).Неудобно. Мне жаль Анны. Каждый новый процент убивает ее. Мне жаль. Ах,какой человек! Да... так... вот... когда стало плохо, я решил все-таки помучиться (пустьбы полюбовался на меня профессор N) и оттянуть укол и пошел к реке. Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек еще нет, но они где-топритаились и ползут по болотцам, по кочкам, меж пней... Идут, идут кЛевковской больнице... и я ползу, опираясь на палку (сказать по правде, янесколько ослабел в последнее время). И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро и ножками не перебираетпод своей пестрой юбкой колоколом старушонка с желтыми волосами... В первуюминуту я ее не понял и даже не испугался. Старушонка как старушонка.Странно - почему на холоде старушонка простоволосая, в одной кофточке?.. Апотом, откуда старушонка? Какая? Кончится у нас прием в Левкове, разъедутсяпоследние мужицкие сани, и на десять верст кругом - никого. Туманцы,болотца, леса! А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине - понял!Старушонка не бежит, а именно л е т и т, не касаясь земли. Хорошо? Но неэто вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки вилы. Почему я такиспугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобыне видеть ее, потом повернулся и, ковыляя, побежал к дому, как к местуспасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось сердце,чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты, увидел живую Анну... и морфию... И я прибежал. Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация. 19-го ноября. Рвота. Это плохо. Ночной мой разговор с Анной 21-го. А н н а. - Фельдшер знает. Я. - Неужели? Все равно. Пустяки. А н н а. - Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь?Посмотри на свои руки, посмотри. Я. - Немного дрожат. Это ничуть не мешает мне работать. А н н а. - Ты посмотри - они же прозрачны. Одна кость и кожа... Поглядина свое лицо... Слушай, Сережа. Уезжай, заклинаю тебя, уезжай... Я. - А ты? А н н а. - Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь. Я. - Ну, это сильно сказано. Но я действительно сам не пойму, почему такбыстро я ослабел? Ведь неполный год, как я болею. Видно, такая конституцияу меня. А н н а (печально). - Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твояАмнерис - жена? Я. - О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил от нее. Вместо нее морфий. А н н а. - Ах ты, боже... что мне делать?... Я думал, что только в романах бывают такие, как эта Анна. И если якогда-нибудь поправлюсь, я навсегда соединю свою судьбу с нею. Пусть тот невернется из Германии. 27-го декабря. Давно я не брал в руки тетрадь. Я закутан, лошади ждут. Бомгард уехал сГореловского участка, и меня послали заменить его. На мой участок женщина-врач. Анна - здесь... Будет приезжать ко мне... Хоть 30 верст. Решили твердо, что с 1 января я возьму отпуск на один месяц по болезни - ик профессору в Москву. Опять я дам подписку, и месяц я буду страдать у негов лечебнице нечеловеческой мукой. Прощай, Левково. Анна, до свиданья. 1918 год Январь. Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком. Во время лечения я погибну. И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно. 15-го января. Рвота утром. Три шприца 4%-ного раствора в сумерки. Три шприца 4%-ного раствора ночью. 16-го января. Операционный день, потому большое воздержание - с ночи до 6 часов вечера. В сумерки - самое ужасное время - уже на квартире слышал отчетливо голос,монотонный и угрожающий, который повторял: - Сергей Васильевич. Сергей Васильевич. После впрыскивания все прошло сразу. 17-го января. Вьюга - нет приема. Читал во время воздержания учебник психиатрии, и онпроизвел на меня ужасающее впечатление. Я погиб, надежды нет. Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь. Вовремя эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество. Здесь нужно быть осторожным - здесь фельдшер и две акушерки. Нужно бытьочень внимательным, чтобы не выдать себя. Я стал опытен и не выдам. Никтоне узнает, пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам илипосылаю Анне заблаговременно рецепт. Один раз она сделала попытку (нелепую)подменить пятипроцентный двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова встужу и буран. И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делать этого.Здешнему персоналу я сообщил, что болен. Долго ломал голову, какую быболезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая неврастения.