Книга "Заметки юного врача". Страница 11
Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в Москву лечиться. Делоидет гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда уменя начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось приписать икатар желудка. Ах, слишком много болезней у одного человека! Персонал здешний жалостлив и сам гонит меня в отпуск. Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью. Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году явесил 4 пуда, теперь 3 пуда 15 фунтов. Испугался, взглянув на стрелку,потом это прошло. На предплечьях непрекращающиеся нарывы, то же на бедрах. Я не умеюстерильно готовить растворы, кроме того, раза три я впрыскивал некипяченымшприцем, очень спешил перед поездкой. Это недопустимо. 18-го января. Была такая галлюцинация: жду в черных окнах появления каких-то бледныхлюдей. Это невыносимо. Одна штора только. Взял в больнице марлю и завесил.Предлога придумать не мог. Ах, черт возьми! Да почему, в конце концов, каждому своему действию ядолжен придумывать предлог? Ведь действительно это мучение, а не жизнь! Гладко ли я выражаю свои м1ли? По-моему, гладко. Жизнь? Смешно! 19-го января. Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили в аптеке,фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как однафельдшерица, болея морфинизмом и не имея возможности достать морфий,принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза вовремя этого мучительного рассказа. Что тут смешного? Мне он ненавистен. Чтосмешного в этом? Что? Я ушел из аптеки воровской походкой. Что вы видите смешного в этой болезни? Но удержался, удерж... В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми. Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не умеющие ничем, ничем,ничем помочь больному. Ничем. Предыдущие строки написаны во время воздержания, и в них многонесправедливого. Сейчас лунная ночь. Я лежу после припадка рвоты, слабый. Руки не могуподнять высоко и черчу карандашом свои мысли. Они чисты и горды. Я счастливна несколько часов. Впереди у меня сон. Надо мною луна и на ней венец.Ничто не страшно после укола. 1 февраля. Анна приехала. Она желта, больна. Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех. Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля. Исполню ли ее? Да. Исполню. Е. т. буду жив. 3 февраля. Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детствесказочного Кая уносили сани. Последний мой полет по этой горке, и я знаю,что ждет меня внизу. Ах, Анна, большое горе у тебя будет вскоре, если тылюбила меня... 11 февраля. Я решил так. Обращусь к Бомгарду. Почему именно к нему? Потому что он непсихиатр, потому что молод и товарищ по университету. Он здоров, силен, номягок, если я прав. Помню его. Быть может, он над... я в нем найдуучастливость. Он что-нибудь придумает. Пусть отвезет меня в Москву. Я немогу к нему ехать. Отпуск я получил уже. Лежу. В больницу не хожу. На фельдшера я наклеветал. Ну, смеялся... Неважно. Он приходил навещатьменя. Предлагал выслушать. Я не позволил. Опять предлоги для отказа? Не хочу выдумывать предлога. Записка Бомгарду отправлена. Люди! Кто-нибудь поможет мне? Патетически я стал восклицать. И если кто-нибудь прочел бы это, подумал фальшь. Но никто не прочт. Перед тем как написать Бомгарду, все вспоминал. В особенности всплыл вокзалв Москве в ноябре, когда я убегал из Москвы. Какой ужасный вечер. Краденыйморфий я впрыскивал в уборной... это мучение. В двери ломились, голосагремят, как железные, ругают за то, что я долго занимаю место, и рукипрыгают, и прыгает крючок, того и гляди, распахнется дверь... С тех пор и фурункулы у меня. Плакал ночью, вспомнив это. 12-го ночью. И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью? 1918 года 13 февраля на рассвете в Гореловке. Могу себя поздравить: я без укола уже четырнадцать часов! Четырнадцать!Это немыслимая цифра. Светает мутно и беловато. Сейчас я буду совсемздоров? По зрелому размышлению: Бомгард не нужен мне и не нужен никто. Позорнобыло бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую - нет, нельзя. Лекарство у меняпод рукой. Как я раньше не догадался? Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погубил я только себя. И Анну.Что же я могу сделать? Время залечит, как пела Амнер. С ней, конечно, просто и легко. Тетрадь Бомгарду. Все...
V На рассвете 14-го февраля 1916 года в далеком маленьком городке япрочитал эти записки Сергея Полякова. И здесь они полностью, без всякихкаких бы то ни было изменений. Я не психиатр, с уверенностью не могусказать, поучительны ли, нужны ли? По-моему, нужны. Теперь, когда прошло десять лет, жалость и страх, вызванные записями,ушли. Это естественно, но, перечитав эти записки теперь, когда телоПолякова давно истлело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил к ниминтерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость решить этоутвердительно. Анна К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа и на том жеучастке, где работала. Амнерис - первая жена Полякова - за границей. И невернется. Могу ли я печатать записки, подаренные мне? Могу. Печатаю. Доктор Бомгард. 1927 г. Осень* Несомненно, 1917 год. Д-р Бомгард.Михаил Булгаков
ЗАПИСКИ ЮНОГО ВРАЧА
Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.
Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти томах
(Москва, Художественная литература, 1991г.).
ПОЛОТЕНЦЕ С ПЕТУХОМ Если человек не ездил на лошадях по глухим проселочным дорогам, торассказывать мне ему об этом нечего: все равно он не поймет. А тому, ктоездил, и напоминать не хочу. Скажу коротко: сорок верст, отделяющих уездный город Грачевку отМурьевской больницы, ехали мы с возницей моим ровно сутки. И даже докурьезного ровно: в два часа дня 16 сентября 1917 года мы были у последнеголабаза, помещающегося на границе этого замечательного города Грачевки, а вдва часа пять минут 17 сентября того же 17-го незабываемого года я стоял набитой, умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во двореМурьинской больницы. Стоял я в таком виде: ноги окостенели, и настолько,что я смутно тут же во дворе мысленно перелистывал страницы учебников, тупостараясь припомнить, существует ли действительно, или мне это померещилосьво вчерашнем сне в деревне Грабиловке, болезнь, при которой у человекаокостеневают мышцы? Как ее, проклятую, зовут по-латыни? Каждая из мышц этихболела нестерпимой болью, напоминающей зубную боль. О пальцах на ногговорить не приходится - они уже не шевелились в сапогах, лежали смирно,были похожи на деревянные культяпки. Сознаюсь, что в порыве малодушия япроклинал шепотом медицину и свое заявление, поданное пять лет тому назадректору университета. Сверху в это время сеяло, как сквозь сито. Пальто моенабухло, как губка. Пальцами правой руки я тщетно пытался ухватиться за
