Школьная библиотека

зашивать кожу... но остановился, осененный, сообразил... оставил сток...вложил марлевый тампон... Пот застилал мне глаза, и мне казалось, будто я вбане... Отдулся. Тяжело посмотрел на культю, на восковое лицо. Спросил: - Жива? - Жива... - как беззвучное эхо, отозвались сразу и фельдшер и АннаНиколаевна. - Еще минуточку проживет, - одними губами, без звука в ухо сказал мнефельдшер. Потом запнулся и деликатно посоветовал: - Вторую ногу, может, ине трогать, доктор. Марлей, знаете ли, замотаем... а то не дотянет допалаты... А? Все лучше, если не в операционной скончается. - Гипс давайте, - сипло отозвался я, толкаемый неизвестной силой. Весь пол был заляпан белыми пятнами, все мы были в поту. Полутруп лежалнеподвижно. Правая нога была забинтована гипсом, и зияло на голенивдохновенно оставленное мною окно на месте перелома. - Живет... - удивленно хрипнул фельдшер. Затем ее стали подымать, и под простыней был виден гигантский провал треть ее тела мы оставили в операционной. Затем колыхались тени в коридоре, шмыгали сиделки, и я видел, как по стенепрокралась растрепанная мужская фигура и издала сухой вопль. Но егоудалили. И стихло. В операционной я мыл окровавленные по локоть руки. - Вы, доктор, вероятно, много делали ампутаций? - вдруг спросила АннаНиколаевна. - Очень, очень хорошо... Не хуже Леопольда... В ее устах слово Леопольд неизменно звучало, как Дуайен. Я исподлобья взглянул на лица. И у всех - и у Демьяна Лукича и у ПелагеиИвановны - заметил в глазах уважение и удивление. - Кхм... я... Я только два раза делал, видите ли... Зачем я солгал? Теперь мне это непонятно. В больнице стихло. Совсем. - Когда умрет, обязательно пришлите за мной, - вполголоса приказ яфельдшеру, и он почему-то вместо хорошо ответил почтительно: - Слушаю-с... Через несколько минут я был у зеленой лампы в кабинете докторскойквартиры. Дом молчал. Бледное лицо отражалось в чернейшем стекле. Нет, я не похож на Дмитрия Самозванца, и я, видите ли, постарел как-то...Складка над переносицей... Сейчас постучат... Скажут умерла... Да, пойду и погляжу в последний раз... Сейчас раздастся стук...

* * * В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца. В окне сиялодин из первых зимних дней. Вошел он; я его разглядел только тогда. Да, действительно, черты лицаправильные. Лет сорока пяти. Глаза искрятся. Затем шелест... на двух костылях впрыгнула очаровательной красотыодноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу красной каймой. Она поглядела на меня, и щеки ее замело розовой краской. - В Москве... в Москве... - И я стал писать адрес. - Там устроят протез,искусственную ногу. - Руку поцелуй, - вдруг неожиданно сказал отец. Я до того растерялся, что вместо губ поцеловал ее в нос. Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинноеснежно-белое полотенце с безыскусным красным вышитым петухом. Так вот чтоона прятала под подушку на осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали настолике. - Не возьму, - сурово сказал я и даже головой замотал. Но у нее стало такоелицо, такие глаза, что я взял... И много лет оно висело у меня в спальне в Мурьине, потом странствовало сомной. Наконец обветшало, стерлось, продырявилось и исчезло, как стираются иисчезают воспоминания.Михаил Булгаков

ЗАПИСКИ ЮНОГО ВРАЧА

Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.

Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти томах

(Москва, Художественная литература, 1991г.).

ПРОПАВШИЙ ГЛАЗ Итак, прошел год. Ровно год, как я подъехал к этому самому дому. И также, как сейчас, за окнами висела пелена дождя, и так же тоскливо никлижелтые последние листья на березах. Ничто не изменилось, казалось бы,вокруг. Но я сам сильно изменился. Буду же в полном одиночестве праздноватьвечер воспоминаний... И по скрипящему полу я прошел в свою спальню и поглядел в зеркало. Да,разница велика. Год назад в зеркале, вынутом из чемодана, отразилось бритоелицо. Косой пробор украшал тогда двадцатитрехлетнюю голову. Ныне проборисчез. Волосы были закинуты назад без особых претензий. Пробором никого непрельстишь в тридцати верстах от железного пути. То же и относительнобритья. Над верхней губой прочно утвердилась полоска, похожая на жесткуюпожелтевшую зубную щеточку, щеки стали как терка, так что приятно, еслизачешется предплечье во время работы, почесать его щекой. Всегда такбывает, ежели бриться не три раза в неделю, а только один раз. Вот читал я как-то, где-то... где - забыл... об одном англичанине,попавшем на необитаемый остров. Интересный был англичанин. Досиделся он наострове даже до галлюцинаций. И когда подошел корабль к острову и лодкавыбросила людей-спасателей, он - отшельник - встретил их револьвернойстрельбой, приняв за мираж, обман пустого водяного поля. Но он был выбрит.Брился каждый день на необитаемом острове. Помнится, громаднейшее уважениевызвал во мне этот гордый сын Британии. И когда я ехал сюда, в чемодане уменя лежала и безопасная Жиллет, а к ней дюжина клинков, и опасная, икисточка. И твердо решил я, что буду бриться через день, потому что у меняздесь ничем не хуже необитаемого острова. Но вот однажды, это было в светлом апреле, я разложил все эти английскиепрелести в косом золотистом луче и только что отделал до глянца правующеку, как ворвался, топоча, как лошадь, Егорыч в рваных сапожищах идоложил, что роды происходят в кустах у Заповедника над речушкой. Помнится,я полотенцем вытер левую щеку и выметнулся вместе с Егорычем. И бежали мывтроем к речке, мутной и вздувшейся среди оголенных куп лозняка, - акушеркас торзионным пинцетом и свертком марли и банкой с йодом, я с дикими,выпученными глазами, а сзади Егорыч. Он через каждые пять шаговприсаживался на землю и с проклятиями рвал левый сапог: у него отскочилаподметка. Ветер летел нам навстречу, сладостный и дикий ветер русскойвесны, у акушерки Пелагеи Ивановны выскочил гребешок из головы, узел волосрастрепался и хлопал ее по плечу . - Какого ты черта пропиваешь все деньги? - бормотал я на лету Егорычу. Это свинство. Больничный сторож, а ходишь, как босяк. - Какие ж это деньги, - злобно огрызался Егорыч, - за двадцать целковых вмесяц муку мученскую принимать... Ах ты, проклятая! - Он бил ногой в землю,как яростный рысак. - Деньги... тут не то что сапоги, а пить-есть не начто... - Пить-то тебе - самое главное, - сипел я, задыхаясь, оттого и шляешьсяоборванцем... У гнилого мостика послышался жалобный легкий крик, он пролетел надстремительным половодьем и угас. Мы подбежали и увидели растрепаннуюкорчившуюся женщину. Платок с нее свалился, и волосы прилипли к потномулбу, она в мучении заводила глаза и ногтями рвала на себе тулуп. Яркаякровь заляпала первую жиденькую, бледную зеленую травку, проступившую нажирной, пропитанной водой земле. - Не дошла, не дошла, - торопливо говорила Пелагея Ивановна, и сама,простоволосая, похожая на ведьму, разматывала сверток. И вот тут, слушая веселый рев воды, рвущейся через потемневшие бревенчатыеустои моста, мы с Пелагеей Ивановной приняли младенца мужского пола. Живогоприняли и мать спасли. Потом две сиделки и Егорыч, босой на левую ногу,освободившись наконец от ненавистной истлевшей подметки, перенеслиродильницу в больницу на носилках. Когда она, уже утихшая и бледная, лежала, укрытая простынями, когдамладенец поместился в люльке рядом и все пришло в порядок, я спросил у нее: - Ты что же это, мать, лучшего места не нашла рожать, как на мосту?Почему же на лошади не приехала? Она ответила: - Свекор лошади не дал. Пять верст, говорит, всего, дойдешь. Баба тыздоровая. Нечего лошадь зря гонять... - Дурак твой свекор и свинья, - отозвался я. - Ах, до чего темный народ, - жалостливо добавила Пелагея Ивановна, апотом чего-то хихикнула. Я поймал ее взгляд, он упирался в мою левую щеку. Я вышел и в родильной комнате заглянул в зеркало. Зеркало это показалото, что обычно показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративноготипа с подбитым как бы правым глазом. Но - и тут уже зеркало не быловиновато - на правой щеке дегенерата можно было плясать, как на паркете, ана левой тянулась густая рыжеватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне