Школьная библиотека

Я ошалел. Баба победоносно смотрела, в глазах ее играл смех. На руках молчаливо сидел младенец и глядел на свет карими глазами. Никакогожелтого пузыря не было в помине. Это что-то колдовское... - расслабленно подумал я. Потом, несколько придя в себя, осторожно оттянул веко. Младенец хныкал,пытался вертеть головой, но все же я увидал... малюсенький шрамик наслизистой... А-а... - Мы как выехали от вас тады... Он и лопнул... - Не надо, баба, не рассказывай, - сконфуженно сказал я, - я уже понял... - А вы говорите, глаза нету... Ишь, вырос. - И баба издевательскихихикнула. Понял, черт меня возьми... у него из нижнего века развился громаднейшийгнойник, вырос и оттеснил глаз, закрыл его совершенно... а потом каклопнул, гной вытек... и все пришло на место... Нет. Никогда, даже засыпая, не буду горделиво бормотать о том, что меняничем не удивишь. Нет. И год прошел, пройдет другой год и будет столь жебогат сюрпризами, как и первый... Значит, нужно покорно учиться.Михаил Булгаков

ЗАПИСКИ ЮНОГО ВРАЧА

Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.

Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти тCах

(Москва, Художественная литература, 1991г.).

ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ Где же весь мир в день моего рождения? Где электрические фонари Москвы?Люди? Небо? За окошками нет ничего! Тьма... Мы отрезаны от людей. Первые керосиновые фонари от нас в девяти верстахна станции железной дороги. Мигает там, наверное, фонарик, издыхает отметели. Пройдет в полночь с воем скорый в Москву и даже не остановится - ненужна ему забытая станция, погребенная в буране. Разве что занесет пути. Первые электрические фонари в сорока верстах, в уездном городе. Тамсладостная жизнь. Кинематограф есть, магазины. В то время как воет и валитснег на полях, на экране, возможно, плывет тростник, качаются пальмы,мигает тропический остров. Мы же одни. - Тьма египетская, - заметил фельдшер Демьян Лукич, приподняв штору. Выражается он торжественно, но очень метко. Именно - египетская. - Прошу еще по рюмочке, - пригласил я. (Ах, не осуждайте! Ведь врач,фельдшер, две акушерки, ведь мы тоже люди! Мы не видим целыми месяцаминикого, кроме сотен больных. Мы работаем, мы погребены в снегу. Неужели женельзя нам выпить по две рюмки разведенного спирту по рецепту и закуситьуездными шпротами в день рождения врача?) - За ваше здоровье, доктор! - прочувственно сказал Демьян Лукич. - Желаем вам привыкнуть у нас! - сказала Анна Николаевна и, чокаясь,поправила парадное свое платье с разводами. Вторая акушерка Пелагея Ивановна чокнулась, хлебнула, сейчас же присела накорточки и кочергой пошевелила в печке. Жаркий блеск метнулся по нашимлицам, в груди теплело от водки. - Я решительно не постигаю, - заговорил я возбужденно и глядя на тучуискр, взметнувшихся под кочергой, - что эта баба сделала с белладонной.Ведь это же кошмар! Улыбки заиграли на лицах фельдшера и акушерок. Дело было вот в чем. Сегодня на утреннем приеме в кабинет ко мнепротиснулась румяная бабочка лет тридцати. Она поклонилась акушерскомукреслу, стоящему за моей спиной, затем из-за пазухи достала широкогорлыйфлакон и запела льстиво: - Спасибо вам, гражданин доктор, за капли. Уж так помогли, так помогли!..Пожалуйте еще баночку. Я взял у нее из рук флакон, глянул на этикетку, и в глазах у меняпозеленело. На этикетке было написало размашистым почерком Демьяна Лукича.Tinct. belladonn... и т.д. 16 декабря 1917 года. Другими словами, вчера я выписал бабочке порядочную порцию белладонны, асегодня, в день моего рождения, 17 декабря, бабочка приехала с сухимфлаконом и с просьбой повторить. - Ты... ты... все приняла вчера? - спросил я диким голосом. - Все, батюшка милый, все, - пела бабочка сдобным голосом, - дай вам богздоровья за эти капли... полбаночки - как приехала, а полбаночки - какспать ложиться. Как рукой сняло... Я прислонился к акушерскому креслу. - Я тебе по скольку капель говорил? - задушенным голосом заговорил я. - Ятебе по пять капель... Что же ты делаешь, бабочка? Ты ж... я ж... - Ей-богу, приняла! - говорила баба, думая, что я не доверяю ей, будто оналечилась моей белладонной. Я охватил руками румяные щеки и стал всматриваться в зрачки. Но зрачкибыли как зрачки. Довольно красивые, совершенно нормальные. Пульс у бабы былтоже прелестный. Вообще никаких признаков отравления белладонной у бабы незамечалось. - Этого не может быть!.. - заговорил я и завопил: - Демьян Лукич!!! Демьян Лукич в белом халате вынырнул из аптечного коридора. - Полюбуйтесь, Демьян Лукич, что эта красавица сделала! Я ничего непонимаю... Баба испуганно вертела головой, поняв, что в чем-то она провинилась. Демьян Лукич завладел флаконом, понюхал его, повертел в руках и строгомолвил: - Ты, милая, врешь. Ты лекарство не принимала! - Ей-бо... - начала баба. - Бабочка, ты нам очков не втирай, - сурово, искривив рот, говорил ДемьянЛукич, - мы всё досконально понимаем. Сознавайся, кого лечила этимикаплями? Баба возвела свои нормальные зрачки на чисто выбеленный потолок иперекрестилась. - Вот чтоб мне... - Брось, брось... - бубнил Демьян Лукич и обратился ко мне: - Они, доктор,ведь как делают. Съездит такая артистка в больницу, выпишут ей лекарство, аона приедет в деревню и всех баб угостит... - Что вы, гражданин фершал... - Брось! - отрезал фельдшер. - Я у вас восьмой год. Знаю. Конечно,раскапала весь флакончик по всем дворам, - продолжал он мне. - Еще этих капелек дайте, - умильно попросила баба. - Ну, нет, бабочка, - ответил я и вытер пот со лба, - этими каплями большетебе лечиться не придется. Живот полегчал? - Прямо-таки, ну, рукой сняло!.. - Ну, вот и превосходно. Я тебе других выпишу, тоже очень хорошие. И я выписал бабочке валерьянки, и она, разочарованная, уехала. Вот об этом случае мы и толковали у меня в докторской квартире в деньмоего рождения, когда за окнами висела тяжким занавесом метельнаяегипетская тьма. - Это что, - говорил Демьян Лукич, деликатно прожевывая рыбку в масле, это что: мы-то привыкли уже здесь. А вам, дорогой доктор, послеуниверситета, после столицы, весьма и весьма придется привыкать. Глушь! - Ах, какая глушь! - как эхо, отозвалась Анна Николаевна. Метель загудела где-то в дымоходах, прошелестела за стеной. Багровыйотсвет лег на темный железный лист у печки. Благословение огню,согревающему медперсонал в глуши! - Про вашего предшественника Леопольда Леопольдовича изволили слышать? заговорил фельдшер и, деликатно угостив папироской Анну Николаевну, закурилсам. - Замечательный доктор был! - восторженно молвила Пелагея Иванна,блестящими глазами всматриваясь в благостный огонь. Праздничный гребень сфальшивыми камушками вспыхивал и погасал у нее в черных волосах. - Да, личность выдающаяся, - подтвердил фельдшер. - Крестьяне его прямообожали. Подход знал к ним. На операцию ложиться к Липонтию - пожалуйста!Они его вместо Леопольд Леопольдович Липонтий Липонтьевичем звали. Верилиему. Ну, и разговаривать с ними умел. Нуте-с, приезжает к нему как-топриятель его, Федор Косой из Дульцева, на прием. Так и так, говорит,Липонтий Липонтьич, заложило мне грудь, ну, не продохнуть. И, кроме того,как будто в глотке царапает. - Ларингит, - машинально молвил я, привыкнув уже за месяц бешеной гонки кдеревенским молниеносным диагнозам. - Совершенно верно. Ну, - говорит Липонтий, - я тебе дам средство. Будешьты здоров через два дня. Вот тебе французские горчишники. Один налепишь наспину между крыл, другой - на грудь. Подержишь десять минут, сымешь. Марш!Действуй! Забрал тот горчишники и уехал. Через два дня появляется наприеме. В чем дело? - спрашивает Липонтий. А Косой ему: Да что ж, говорит, Липонтий Липонтьич, не помогают ваши горчишники ничего. Врешь! - отвечает Липонтий. - Не могут французские горчишники не помочь!Ты их, наверное, не ставил? Как же, говорит, не ставил? И сейчас стоит... И при этом поворачиваетсяспиной, а у него горчишник на тулупе налеплен!.. Я расхохотался, а Пелагея Иванна захихикала и ожесточенно застучалакочергой по полену.