Школьная библиотека

17 сентября того же 17-го незабываемого года я стоял на битой,умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во двореМурьевской больницы. Стоял я в таком виде: ноги окостенели, инастолько, что я смутно тут же во дворе мысленно перелистывалстраницы учебников, тупо стараясь припомнить, существует лидействительно, или мне это померещилось во вчерашнем сне вдеревне Грабиловке, болезнь, при которой у человекаокостеневают мышцы? Как ее, проклятую, зовут по-латыни? Каждаяиз мышц этих болела нестерпимой болью, напоминающей зубнуюболь. О пальцах на ног говорить не приходится - они уже нешевелились в сапогах, лежали смирно, были похожи на деревянныекультяпки. Сознаюсь, что в порыве малодушия я проклинал шепотоммедицину и свое заявление, поданное пять лет тому назад ректорууниверситета. Сверху в это время сеяло, как сквозь сито.Пальто мое набухло, как губка. Пальцами правой руки я тщетнопытался ухватиться за ручку чемодана и наконец плюнул на мокруютраву. Пальцы мои ничего не могли хватать, и опять мне,начиненному всякими знаниями из интересных медицинских книжек,вспомнилась болезнь - паралич "Парализис", - отчаянно мысленнои черт знает зачем сказ я себе.

- П... по вашим дорогам, - заговорил я деревянными,синенькими губами, - нужно п... привыкнуть ездить.

И при этом злобно почему-то уставился на возницу, хотя он,собственно, и не был виноват в такой дороге.

- Эх... товарищ доктор, - отозвался возница, тоже елешевеля губами под светлыми усишками, - пятнадцать годов езжу, авсе привыкнуть не могу.

Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на белый облупленныйдвухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стеныфельдшерского домика, на свою будущую резиденцию - двухэтажный,очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжновздохнул. И тут же мутно мелькнула в голове вместо латинскихслов сладкая фраза, которую спел в ошалевших от качки мозгахполный тенор с голубыми ляжками:

- "Привет тебе... при-ют свя-щенный..."

Прощай, прощай надолго, золото-красный Большой театр,Москва, витрины... ах, прощай.

"Я тулуп буду в следующий раз налевать... - в злобномотчаянии думал я и рвал чемодан за ремни негнущимися руками, я... хотя в следующий раз будет уже октябрь... хоть два тулупанадевай. А раньше чем через месяц я не поеду, не поеду вГрачевку... Подумайте сами... ведь ночевать пришлось! Двадцатьверст сделали и оказались в могильной тьме... ночь... вГрабиловке пришлось ночевать... учитель пустил... А сегодняутром выехали в семь утра... И вот едешь... батюшки-с-светы...медленнее пешехода. Одно колесо ухает в яму, другое на воздухподымается, чемодан на ноги - бух... потом на бок, потом надругой, потом носом вперед, потом затылком. А сверху сеет исеет, и стынут кости. Да разве я мог бы поверить, что всередине серенького кислого сентября человек может мерзнуть вполе, как в лютую зиму?! Ан, оказывается, может. И покаумираешь медленною смертью, валишь одно и то же, одно. Справагорбатое обглоданное поле, слева чахлый перелесок, а возле негосерые драные избы, штук пять и шесть. И кажется, что в них нетни одной живой души. Молчание, молчание кругом".

Чемодан наконец поддался. Возница налег на него животом ивыпихнул его прямо на меня. Я хотел удержать его за ремень, норука отказалась работать, и распухший, осточертевший мойспутник с книжками и всяким барахлом плюхнулся прямо на траву,шарахнув меня по ногам.

- Эх ты, Госпо... - начал возница испуганно, но я никакихпретензий не предчявлял - ноги у меня были все равно хотьвыбрось их.- Эй, кто тут? Эй! - закричал возница и захлопал руками, как петух крыльями. Эй, доктора привез!

Тут в темных стеклах фельдшерского домика показались лица,прилипли к ним, хлопнула дверь, и вот я увидел, как заковылялпо траве ко мне человек в рваненьком пальтишке и сапожишках. Онпочтительно и торопливо снял картуз, подбежал на два шага комне, почему-то улыбнулся стыдливо и хриплым голоскомприветствовал меня:

- Здравствуйте, товарищ доктор.

- Кто вы такой? - спросил я.

- Егорыч я, - отрекомендовался человек, - сторож здешний.Уж мы вас ждем, ждем...

И тут же он ухватился за чемодан, вскинул его на плечо ипонес. Я захромал за ним, безуспешно пытаясь всунуть руку вкарман брюк, чтобы вынуть портмоне.

Человеку, в сущности, очень немного нужно. И прежде всегоему нужен огонь. Направляясь в мурьевскую глушь, я, помнится,еще в Москве давал себе слово держать себя солидно. Мой юныйвид отравлял мне существование на первых шагах. Каждомуприходилось представляться:

- Доктор такой-то.

И каждый обязательно поднимал брови и спрашивал:

- Неужели? А я-то думал, что вы еще студент.

- Нет, я кончил, - хмуро отвечал я и думал "очки мне нужнозавести, вот что". Но очки было заводить не к чему, глаза уменя были здоровые, и ясность их еще не была омрачена житейскимопытом. Не имея возможности защищаться от всегдашнихснисходительных и ласковых улыбок при помощи очков, я старалсявыработать особую, внушающую уважение, повадку. Говоритьпытался размеренно и веско, порывистые движения по возможностисдержать, не бегать, как бегают люди в двадцать три года,окончившие университет, а ходить. Выходило все это, как теперь,по прошествии многих лет, понимаю, очень плохо.

В данный момент я этот свой неписаный кодекс поведениянарушил. Сидел, скорчившись, сидел в одних носках, и негде-нибудь в кабинете, а сидел в кухне и, как огнепоклонник,вдохновенно и страстно тянулся к пылающим в плите березовымполеньям. На левой руке у меня стояла перевернутая дном кверхукадушка, и на ней лежали мои ботинки, рядом с ними ободранный,голокожий петух с окровавленной шеей, рядом с петухом егоразноцветные перья грудой. Дело в том, что еще в состоянииокоченения я успел произвести целый ряд действий, которыхпотребовала сама жизнь. Востроносая Аксинья, жена Егорыча, былаутверждена мною в должности моей кухарки. Вследствие этого ипогиб под ее руками петух. Его я должен был счесть. Я со всеми