Школьная библиотека

терапевтическое отделение к Павлу Владимировичу.О, величественная машина большой больницы на налаженном, точно смазанном ходу!Как новый винт по заранее взятой мерке, и я вошел в аппарат и принял детскоеотделение. И дифтерит, и скарлатина поглотили меня, взяли мои дни. Но толькодни. Я стал спать по ночам, потому что не слышалось более под моими окнамизловещего ночного стука, который мог поднять меня и увлечь в тьму на опасностьи неизбежность. По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, впервую голову и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера) и оценилвполне и лампу над столом, и седые угольки на подносе самоваре, и стынущий чай,и сон после бессонных полутора лет...Так я был счастлив в 17 году зимой, получив перевод в уездный город с глухоговьюжного участка.ссПролетел месяц, за ним второй и третий, 17-й год отошел, и полетел февраль18-го. Я привык к своему новому положению и мало-помалу свой дальний участокстал забывать. В памяти стерлась зеленая лампа с шипящим керосином,одиночество, сугробы... Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост, гдеFF один безвсякой поддержки боролся с болезнями, своими силами, подобно герою ФенимораКупера выбираясь из самых диковинных положений.Изредка, правда, когда я ложился в постель с приятной мыслью о том, как сейчася усну, какие-то обрывки проносились в темнеющем уже сознании. Зеленый огонек,мигающий фонарь... скрип саней... короткий стон, потом тьма, глухой вой метелив полях... потом все это боком кувыркалось и проваливалось..."Интересно, кто там сидит сейчас на моем месте?.. Кто-нибудь да сидит...Молодой врач вроде меня... ну, что же, я свое высидел. Февраль, март, апрель...ну, и, скажем, май - и конец моему стажу. Значит, в конце мая я расстанусь смоим блистательным городом и вернусь в Москву. И ежели революция подхватит меняна свое крыло - придется, возможно, еще поездить... но во всяком случае своегоучастка я более никогда в жизни не увижу... Никогда... Столица... Клиника...Асфальт, огни..."Так думал я."...А все-таки хорошо, что я пробыл на участке... Я стал отважным человеком...Я не боюсь... Чего я только не лечил?! В самом деле? А?.. Психических болезнейне лечил... Ведь... Верно, нет, позвольте... А агроном допился тогда дочертей... И я его лечил и довольно неудачно... Белая горячка... Чем непсихическая болезнь? Почитать надо бы психиатрию... да ну ее. Когда-нибудьвпоследствии в Москве... А сейчас, в первую очередь, детские болезни... и ещедетские болезни... и в особенности эта каторжная детская рецептура... Фу,черт... Если ребенку 10 лет, то, скажем, сколько пирамидону ему можно дать наприем? 0,1 или 0,15?.. Забыл. А если три года?.. Только детские болезни... иничего больше... довольно умопомрачительных случайностей! Прощай, мойучасток!.. И почему мне этот участок так настойчиво сегодня вечером лезет вголову?.. Зеленый огонь... Ведь я покончил с ним расчеты на всю жизнь... Ну идовольно... Спать"- Вот письмо. С оказией привезли...- Давайте сюда.Сиделка стояла у меня в передней. Пальто с облезшим воротником было накинутоповерх белого халата с клеймом. На синем дешевом конверте таял снег.- Вы сегодня дежурите в приемном покое? - спросил я, зевая.- Никого нет?- Нет, пусто.- Ешли... (зевота раздирала мне рот и от этого слова я произносил неряшливо), кого-нибудь привежут... вы дайте мне знать шюда... я лягу спать...- Хорошо. Можно иттить?- Да, да. Идите.Она ушла. Дверь визгнула, а я зашлепал туфлями в спальню, по дороге безобразнои криво раздирея пальцами конверт.В нем оказался продолговатый смятый бланк с синим штемпелем моего участка, моейбольницы... Незабываемый бланк...Я усмехнулся."Вот интересно... весь вечер думал об участке, и вот он явился сам напомнить осебе... предчувствие"Под штемпелем химическим карандашом был начертан рецепт. Латинские слова,неразборчивые, перечеркнутые...- Ничего не понимаю... путаный рецепт... - пробормотал я и уставился на слово"морпчини...". Что, бишь, тут необычайного в этом рецепте?... Ах, да...четырехпроцентный раствор! Кто же выписывает четырехпроцентный растворморфия?... Зачем?!Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами, вялым иразгонистым почерком было написано:"11 февраля 1918 года.Милый цоллега!Извините, что пишу на клочке. Нет под руками бумаги. Я очень тяжко и нехорошозаболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас.Второй месяц я сижу в бывшем Вашем участке, знаю, что Вы в городе исравнительно недалеко от меня.Во имя нашей дружбы и университетских лет прошу Вас приехать ко мне поскорее.Хоть на день. Хоть на час. И если Вы скажете, что я безнадежен, я вам поверю...А может быть, можно спастись?.. Да, может быть, еще можно спастись?.. Надеждаблеснет для меня? Никому, прошу Вас, не сообщайте о содержании этого письма".- Марья! Сходите сейчас же в приемный покой и вызовите ко мне дежурнуюсиделку... Как ее зовут?.. Ну, забыл... Одним словом, дежурную, которая мнеписьмо принесла сейчас. Поскорее!- Счас.Через несколько минут сиделка стояла передо мной и снег таял на облезшей кошке,послувшей материалом для Вофотника.