Школьная библиотека

- Эх... товарищ доктор, - отозвался возница, тоже елешевеля губами под светлыми усишками, - пятнадцать годов езжу, авсе привыкнуть не могу.

Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на белый облупленныйдвухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стеныфельдшерского домика, на свою будущую резиденцию - двухэтажный,очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжновздохнул. И тут же мутно мелькнула в голове вместо латинскихслов сладкая фраза, которую спел в ошалевших от качки мозгахполный тенор с голубыми ляжками:

- "Привет тебе... при-ют свя-щенный..."

Прощай, прощай надолго, золото-красный Большой театр,Москва, витрины... ах, прощай.

"Я тулуп буду в следующий раз налевать... - в злобномотчаянии думал я и рвал чемодан за ремни негнущимися руками, я... хотя в следующий раз будет уже октябрь... хоть два тулупанадевай. А раньше чем через месяц я не поеду, не поеду вГрачевку... Подумайте сами... ведь ночевать пришлось! Двадцатьверст сделали и оказались в могильной тьме... ночь... вГрабиловке пришлось ночевать... учитель пустил... А со3одняутром выехали в семь утра... И вот едешь... батюшки-с-светы...медленнее пешехода. Одно колесо ухает в яму, другое на воздухподымается, чемодан на ноги - бух... потом на бок, потом надругой, потом носом вперед, потом затылком. А сверху сеет исеет, и стынут кости. Да разве я мог бы поверить, что всередине серенького кислого сентября человек может мерзнуть вполе, как в лютую зиму?! Ан, оказывается, может. И покаумираешь медленною смертью, валишь одно и то же, одно. Справагорбатое обглоданное поле, слева чахлый перелесок, а возле негосерые драные избы, штук пять и шесть. И кажется, что в них нетни одной живой души. Молчание, молчание кругом".

Чемодан наконец поддался. Возница налег на него животом ивыпихнул его прямо на меня. Я хотел удержать его за ремень, норука отказалась работать, и распухший, осточертевший мойспутник с книжками и всяким барахлом плюхнулся прямо на траву,шарахнув меня по ногам.

- Эх ты, Госпо... - начал возница испуганно, но я никакихпретензий не предчявлял - ноги у меня были все равно хотьвыбрось их.- Эй, кто тут? Эй! - закричал возница и захлопал руками, как петух крыльями. Эй, доктора привез!

Тут в темных стеклах фельдшерского домика показались лица,прилипли к ним, хлопнула дверь, и вот я увидел, как заковылялпо траве ко мне человек в рваненьком пальтишке и сапожишках. Онпочтительно и торопливо снял картуз, подбежал на два шага комне, почему-то улыбнулся стыдливо и хриплым голоскомприветствовал меня:

- Здравствуйте, товарищ доктор.

- Кто вы такой? - спросил я.

- Егорыч я, - отрекомендовался человек, - сторож здешний.Уж мы вас ждем, ждем...

И тут же он ухватился за чемодан, вскинул его на плечо ипонес. Я захромал за ним, безуспешно пытаясь всунуть руку вкарман брюк, чтобы вынуть портмоне.

Человеку, в сущности, очень немного нужно. И прежде всегоему нужен огонь. Направляясь в мурьевскую глушь, я, помнится,еще в Москве давал себе слово держать себя солидно. Мой юныйвид отравлял мне существование на первых шагах. Каждомуприходилось представляться:

- Доктор такой-то.

И каждый обязательно поднимал брови и спрашивал:

- Неужели? А я-то думал, что вы еще студент.

- Нет, я кончил, - хмуро отвечал я и думал "очки мне нужнозавести, вот что". Но очки было заводить не к чему, глаза уменя были здоровые, и ясность их еще не была омрачена житейскимопытом. Не имея возможности защищаться от всегдашнихснисходительных и ласковых улыбок при помощи очков, я старалсявыработать особую, внушающую уважение, повадку. Говоритьпытался размеренно и веско, порывистые движения по возможностисдержать, не бегать, как бегают люди в двадцать три года,окончившие университет, а ходить. Выходило все это, как теперь,по прошествии многих лет, понимаю, очень плохо.

В данный момент я этот свой неписаный кодекс поведениянарушил. Сидел, скорчившись, сидел в одних носках, и негде-нибудь в кабинете, а сидел в кухне и, как огнепоклонник,вдохновенно и страстно тянулся к пылающим в плите березовымполеньям. На левой руке у меня стояла перевернутая дном кверхукадушка, и на ней лежали мои ботинки, рядом с ними ободранный,голокожий петух с окровавленной шеей, рядом с петухом егоразноцветные перья грудой. Дело в том, что еще в состоянииокоченения я успел произвести целый ряд действий, которыхпотребовала сама жизнь. Востроносая Аксинья, жена Егорыча, былаутверждена мною в должности моей кухарки. Вследствие этого ипогиб под ее руками петух. Его я должен был счесть. Я со всемиперезнакомился. Фельдшера звали Демьян Лукич, акушерок Пелагея Ивановна и Анна Николаевна. Я успел обойти больницу и ссовершеннейшей ясностью убедился в том, что инструментарий вней богатейший. При этом с тою же ясностью я вынужден былпризнать (про себя, конечно), что очень многих блестящихдевственно инструментов назначение мне вовсе неизвестно. Я ихне только не держал в руках, но даже, откровенно признаюсь, ине видел.

- Гм, - очень многозначитально промычал я, - однако у васинструментарий прелестный. Гм...

- Как же-с, - сладко заметил Демьян Лукич, - это всестараниями вашего предшественника Леопольда Леопольдовича. Онведь с утра до вечера оперировал.

Тут я облился прохладным потом и тоскливо поглядел назеркальные сияющие шкафики.

Засим мы обошли пустые палаты, и я убедился, что в нихсвободно можно разместить сорок человек.

- У Леопольда Леопольдовича иногда и пятьдесят лежало, утешал меня Демьян Лукич, а Анна Николаевна, женщина в коронепоседевших волос, к чему-то сказала:

- Вы, доктор, так моложавы, так моложалы... Прямоудивительно. Вы на студента похожи.

"Фу ты, черт, - подумал я, - как сговорились, честноеслово!"

И проворчал сквозь зубы, сухо:

- Гм... нет, я... то есть я... да, моложав...

Затем мы спустились в аптеку, и сразу я увидел, что в нейне было только птичьего молока. В темноватых двух комнатахкрепко пахло травами, и на полках стояло все что угодно. Былидаже патентованные заграничные средства, и нужно ли добавлять,что я никогда не слыхал о них ничего.

- Леопольд Леопольдович выписал, - с гордостью доложилаПелагея Ивановна.

"Прямо гениальный человек был этот Леопольд", - подумал яи проникся уважением к таинственному, покинувшему тихое Мурье,Леопольду.