Школьная библиотека

сказал пожарный и руки молитвенно сложил, - никакойвозможности. Помрет девушка.

- Как же мы поедем-то? Вьюга!

- Утихло. Что вы-с. Совершенно утихло. Лошади резвые,гуськом. В час долетим...

Я кротко простонал и вылез из корыта. Два ведра вылил насебя с остервенением. Потом, сидя на корточках перед пастьюпечки, голову засовывал в нее, чтобы хоть немного просушить.

"Воспаление легких у меня, конечно, получится. Крупозное,после такой поездки. И, главное, что я с нею буду делать? Этотврач, уже по записке видно, еще менее, чем я, опытен.. Я ничегоне знаю, только практически за полгода нахватался, а он и тогоменее. Видно, только что из университета. А меня принимает заопытного."

Размышляя таким образом, я и не заметил, как оделся.Одевание было непростое: брюки и блуза, валенки, сверх блузыкожаная куртка, потом пальто, а сверху баранья шуба, шапка,сумка, в ней кофеин, камфара, морфий, адреналин, торзионныепинцеты, стерильный материал, шприц, зонд, браунинг, папиросы,спички, часы, стетоскоп.

Показалось вовсе не страшно, хоть и темнело, уже деньтаял, когда мы выехали за околицу. Мело как будто полегче.Косо, в одном налравлении, в правую щеку. Пожарный горойзаслонял от меня круп первой лошади. Взяли лошади действительнободро, вытянулись, и саночки пошли метать по ухабам. Я залалсяв них, сразу согрелся, подумал о крупозном воспалении, о том,что у девушки, может быть, треснула кость черепа изнутри,осколок в мозг вонзился...

- Пожарные лошади? - спросил я сквозь баралий воротник.

- Угу... гу... - пробурчал возница, не оборачаясь.

- А доктор что ей делал?

- Да он... гу, гу... он, вишь ты, на венерические болезнивыучился... угу... гу...

- Гу... гу... - загремела в перелеске вьюга, потомсвистнула сбоку, сыпанула... Меня начало качать, качало,качало... пока я не оказался в Сандуновских банях в Москве. Ипрямо в шубе, в раздевальне, и испарина покрыла меня. Затемзагорелся факел, напустили холоду, я открыл глаза, увидел, чтосияет кровавый шлем, подумал, что пожар... затем очнулся ипонял, что меня привезли. Я у порога белого здания с колоннами,видимо, времен Николая И. Глубокая тьма

пропуск

наложил пальцы и вздрогнул. Под пальцами задрожало мелко,часто, потом стало срываться, тянуться в нитку. У меняпохолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда я в упорвидел смерть. Я ее ненавижу. Я успел обломать конец ампулы инасосать в свой шприц жирное масло. Но вколол его ужемашинально, протолкнул под кожу девичьей руки напрасно.

Нижняя челюсть девушки задергалась, она словно давилась,потом обвисла, тело напряглось под одеялом, как бы замерло,потом ослабело. И последняя нитка пропа у меня под пальцами.

- Умерла, - сказал я на ухо врачу.

Белая фигура с седыми волосами повалилась на ровноеодеяло, припала и затряслась.

- Тише, тише, - сказал я на ухо этой женщине в белом, аврач страдальчески покосился на дверь.

- Он меня замучил, - очень тихо сказал врач.

Мы с ним сделали так: плачущую мать оставили в спальне,никому ничего не сказали, увели конторщика в дальнюю комвату.

Там я ему сказал:

- Если вы не дадите себе впрыснуть лекарство, мы ничего неможем делать. Вы нас мучаете, работать мешаете!

Тогда он согласился; тихо плача, снял пиджак, мы откатилирукав его праздничной жениховской сорочки и впрыснули емуморфий. Врач ушел к умершей, якобы ей помогать, а я задержалсявозле конторщика. Морфий помог быстрее, чем я ожидал.Конторщик через четверть часа, все тише и бессвязнее жалуясь иплача, стал дремать, потом заплаканное лицо уложил на руки изаснул. Возни, плача, шуршания и заглушенных воплей он неслышал.

- Послушайте, коллега, ехать опасно. Вы можетезаблудиться, - говорил мне врач шепотом в передней. Останьтесь, переночуйте...

- Нет, не могу. Во что бы то ни стало уеду. Мне обещали,что меня сейчас же обратно доставят.

- Да они-то доставят, только смотрите...

- У меня трое тифозных таких, что бросить нельзя. Я ихночью должен видеть.

- Ну, смотрите...

Он разбавил спирт водой, дал мне выпить, и я тут же впередней счел кусок ветчины. В животе потеплело, и тоска насердце немного счежилась. Я в последний раз пришел в спальню,поглядел на мертвую, зашел к конторщику, оставил ампулу морфияврачу и, закутанный, ушел на крыльцо.

Там свистело, лошади понурились, их секло снегом. Факелметался.

- Дорогу-то вы знаете? - спросил я, кутая рот.

- Дорогу-то знаем, - очень печально ответил возница (шлемана нем уже не было), - а остаться бы вам переночевать...

Даже по ушам его шапки было видно, что он до смерти нехочет ехать.

- Надо остаться, - прибавил и второй, держащий разчяренныйфакел, - в поле нехорошо-с.

- Двенадцать верст... - угрюмо забурчал я, - доедем. Уменя тяжело больные - и полез в санки.

Каюсь, я не добалил, что одна мысль остаться во флигеле,где беда, где я бессилен и бесполезен, казалась мненевыносимой.

Возница безнадежно плюхнулся на облучок, выровнялся,качнулся, и мы проскочили в ворота. Факел исчез, какпровалился, или же потух. Однако через минуту менязаинтересовало другое. С трудом обернувшись, я увидел, что нетолько факела нет, но йалометьево пропало со всеми строениями,как во сне. Меня это неприятно кольнуло.

- Однако это здорово... - не то подумал, не то забормоталя. Нос на минуту высунул и опять спрятал, до того нехорошобыло. Весь мир свился в клубок, и его трепало во все стороны.

Проскочила мысль - а не вернуться ли? Но я ее отогнал,залалился поглубже в сено на дно саней, как и лодку, счежился,глаза закрыл. Тотчас выплыл зеленый лоскут на лампе и белоелицо. Голову вдруг осветило: "Это перелом оснований черепа...да, да, да... Ага-га... именно так!" загорелась уверенность,