Школьная библиотека

провел ножом по белой полоске, которая выступила межраздавшейся кожей. Опять ни кровинки. Медленно, стараясьвспомнить какие-то рисунки в атласах, я стал при помощи тупогозонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раны откуда-тохлынула темная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла пошее. Фельдшер тампонами стал вытирать ее, но она не унималась.Вспоминая все, что я видел в университете, я пинцетами сталзажимать края раны, но ничего не выходило. Мне стало холодно, илоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошел на медицинскийфакультет, зачем попал в эту глушь. В злобном отчаянии я сунулпинцет наобум, куда-то близ раны, зашелкнул его, и кровь тотчасже перестала течь. Рану мы отсосали комками марли, онапредстала передо мной чистой и абсолютно непонятной. Никакогодыхательного горла нигде не было. Ни на какой рисунок непоходила моя рана. Еще прошло минуты две-три, во время которыхя совершенно механически и бестолково ковырял в ране то ножом,то зондом, ища дыхательное горло. И к концу второй минуты яотчаялся его найти "Конец, - подумал я, - зачем F это сделал?Ведь мог же я не предлагать операцию, и Лидка спокойно умерлабы у меня в палате, а теперь умрет с разорванным горлом, иникогда, ничем я не докажу, что она все равно умерла бы, что яне мог повредить ей..." Акушерка молча вытерла мой лоб."Положить нож, сказать: не знаю, что дальше делать", - такподумал я, и мне представились глаза матери. Я снова поднял ножи бессмысленно, глубоко и резко полоснул Лидку. Тканиразъехались, и неожиданно передо мной оказалось дыхательноегорло.

- Крючки! - сипло бросил я.

Фельдшер подал их. Я вонзил один крючок с одной стороны,другой - с другой, и один из них передал фельдшеру. Теперь явидел только одно: сероватые колечки горла. Острый нож я вкололв горло - и обмер. Горло поднялось из раны, фельдшер, какмелькнуло у меня в голове, сошел с ума: он стал вдруг выдиратьего вон. Ахнули за спиной у меня обе акушерки. Я поднял глаза ипонял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморокот духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло "всепротив меня, судьба, - Подумал я, - теперь уж, несомненно,зарезали мы девочку, - и мысленно строго добавил: - Толькодойду домой - и застрелюсь..." Тут старшая акушерка, видимо,очень опытная, как-то хищно рванулась к фельдшеру и перехватилау него крючок, причем сказала, стиснув зубы:

- Продолжайте, доктор...

Фельдшер со стуком упал, ударился, но мы не глядели нанего. Я вколол нож в горло, затем серебряную трубку вложил внего. Она ловко вскользнула, но Лидка осталась недвижимой.Воздух не вошел к ней в горло, как это нужно было. Я глубоковздохнул и остановился: больше делать мне было нечего. Мнехотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в своемлегкомыслии, в том, что я поступил на медицинский факультет.Стояло молчание. Я видел, как Лидка синела. Я хотел уже всебросить и заплакать, как вдруг Лидка дико содрогнулась,фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух сосвистом вошел к ней в горло, потом девочка задышала и сталареветь. Фельдшер в это мгновение привстал, бледный и потный,тупо и в ужасе поглядел на горло и стал помогать мне егозашивать.

Сквозь сон и пелену пота, застилавшую мне глаза, я виделсчастливые лица акушерок, и одна из них мне сказала:

- Ну и блестяще же вы сделали, доктор, операцию.

Я подумал, что она смеется надо мной, и мрачно, исподлобьяглянул на нее. Потом распахнулись двери, повеяло свежестью.Лидку вынесли в простыне, и сразу же в дверях показалась мать.Глаза у нее были как у дикого зверя. Она когда я услышал звукее голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда сообразил,что было бы, если бы Лидка умерла на столе. Но голосом оченьспокойным я ей ответил:

- Будь поспокойнее. Жива. Будет, надеюсь, жива. Только,пока трубку не вынем, ни слова не будет говорить, так небойтесь.

И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась надверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рассердился нанее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очередидежурить возле нее. Затем ушел к себе через двор. Помню, синийсвет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись книги.Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же пересталвидеть что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.

Прошел месяц, другой. Много я уже перевидал, и было ужекое-что страшнее Лидкиного горла. Я про него и забыл. Кругомбыл снег, прием увеличивался с каждым днем. И как-то, в новомуже году, вошла ко мне в приемную женщина и ввела за ручкузакутанную, как тумбочка, девчонку. Женщина сияла глазами. Явсмотрелся - узнал.

- А, Лидка! Ну, что?

- Да хорошо все.

Лидке распутали горло. Она дичилась и боялась, но все жемне удалось поднять подбородок и заглянуть. На розовой шее былвертикальный коричневый шрам и два тоненьких поперечных отшвов.

- Все в порядке, - сказал я, - можете больше не приезжать.

- Благодарю вас, доктор, спасибо, - сказала мать, а Лидкевелела: - Скажи дяденьке спасибо!

Но Лидка не желала мне ничего говорить. Больше я никогда вжизни ее не видел. Я стал забывать ее. А прием мой всевозрастал. Вот настал день, когда я принял сто десять человек.Мы начали в девять часов утра и кончили в восемь часов вечера.Я, пошатываясь, снимал халат. Старшая акушерка-фельдшерицасказала мне:

- За такой прием благодарите трахеотомию. Вы знаете, что вдеревнях говорят? Будто вы больной Лидке вместо ее горлавставили стальное и зашили. Специально ездят в эту деревнюглядеть на нее. Вот вам и слава, доктор, поздравляю.

- Так и живет со стальным? - осведомился я.

- Так и живет. Ну, а вы доктор, молодец. И хладнокровнокак делаете, прелесть!

- М-да... я, знаете ли, никогда не волнуюсь, - сказал янеизвестно зачем, но почувствовал, что от усталости дажеустыдиться не могу, только глаза отвел в сторону. Попрощался иушел к себе. Крупный снег шел, все застилало. Фонарь горел, идом мой был одинок, спокоен и важен. И я, когда шел, хотелодного - спать.

Тьма египетская

Где же весь мир в день моего рождения? Где электрическиефонари Москвы? люди? Небо? За окошками нет ничего! Тьма...

Мы отрезаны от людей. Первые керосиновые фонари от нас вдевяти верстах на станции железной дороги. Мигает там,наверное, фонарик, издыхает от метели. Пройдет в полночь своем скорый в Москву и даже не остановится - не нужна емузабытая станция, погребенная в буране. Разве что занесет пути.

Первые электрические фонари в сорока верстах, в уездномгороде. Там сладостная жизнь. Кинематограф есть, магазины. В товремя как воет и валит снег на полях, на экране, возможно,плывет тростник, качаются пальмы, мигает тропический остров.Мы же одни.- Тьма египетская, - заметил фельдшер Демьян Лукич, приподняв штору.