Школьная библиотека

в санях, запряженных гуськом, тот, надо полагать, поймет меня.Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество! И вот я увидел ихвновь, наконец, обольстительные электрические лампочки и главная улица городка,хорошо укатанная крестьянски саня, улица, на которой, чаруя взор, висели вывеска с сапогами, золотой крендель, изобрежение молодого человека со свины инаглыми глазками и с абсолютно неестественной прической, означавшей, что застеянными дверями помещается местный Базиль, за 30 копеек бравшийся вас бритьво всякое время, за исключением дней праздничных, коими изобилует отечествомое.До сих пор с дрожью вспоминаю салфетки Базиля, салфетки, заставлявшиенеотступно представлять себе ту страницу в германском учебнике кожных болезней,на которой с убедительной ясностью изображен твердый шанкр на подбородке укакого-то гражданина.Но и салфетки эти все же не омрачат моих воспоминаний! На перекрестке стоялживой милиционер, в запыленной витрине смутно виднелись железные листы стесными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, и шли, и ехали,и разговаривали, в будке торговали вчерашними московскими газетами, содержащимив себе потрясающие известия, невдалеке призывно пересвистывались московскиепоезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон, Невский проспект.О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическое отделение,терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в ней сиялавтоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. Вбольнице был старший врач, три ординатора (кроме меня). Фельдшера, акушерки,сиделка, аптека и лаборатория. Лаборатория, подумать только! С цейсовскиммикроскопом, прекрасным запасом красок.Я вздрагивал и холодел, меня давили впечатлея. Немало дней прошло, пока я непривык к тому, что одноэтажные корпуса больницы в декабрьские сумерки, словнопо команде, загорались электрическим светом.Он слепил меня. В ваннах бушевала и гремела вода, и деревянные измызганныетермометры ныряли и плавали в них. В детском заразном отделении весь деньвспывали стоны, слышался тонкий жалостливый плач, хриплое бульканье...Сиделки бегали, носились...Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковойответственности за все, что бы ни случилось на свете. Я не был виноват вущемленной грыже и не вздрагивал, когда приезжали сани и привозили женщину споперечным положением, меня не касались гнойные плевриты, требовавшие операции.Я почувствовал себя впервые человеком, обчем ответственности которого ограниченкакими-то рамками. Роды? Пожалуйста, вон - низенький корпус, вон - крайнееокно, завешенное белой марлей. Там врач-акушер, симпатичный и толстый, срыженькими усиками и лысоватый. Это его дело. Сани, поворачивайте к окну смарлей! Осложненный перелом - главный врач-хирург. Воспаление легких? - Втерапевтическое отделение к Павлу Владимировичу.О, величественная машина большой больницы на налаженном, точно смазанном ходу!Как новый винт по заранее взятой мерке, и я вошел в аппарат и принял детскоеотделение. И дифтерит, и скарлатина поглотили меня, взяли мои дни. Но толькодни. Я стал спать по ночам, потому что не слышалось более под моими окнамизловещего ночного стука, который мог поднять меня и ю2лечь в тьму на опасностьи неизбежность. По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, впервую голову и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера) и оценилвполне и лампу над столом, и седые угольки на подносе самоваре, и стынущий чай,и сон после бессонных полутора лет...Так я был счастлив в 17 году зимой, получив перевод в уездный город с глухоговьюжного участка.ссПролетел месяц, за ним второй и третий, 17-й год отошел, и полетел февраль18-го. Я привык к своему новому положению и мало-помалу свой дальний участокстал забывать. В памяти стерлась зеленая лампа с шипящим керосином,одиночество, сугробы... Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост, где я один безвсякой поддержки боролся с болезнями, своими силами, подобно герою ФенимораКупера выбираясь из самых диковинных положений.Изредка, правда, когда я ложился в постель с приятной мыслью о том, как сейчася усну, какие-то обрывки проносились в темнеющем уже сознании. Зеленый огонек,мигающий фонарь... скрип саней... короткий стон, потом тьма, глухой вой метелив полях... потом все это боком кувыркалось и проваливалось..."Интересно, кто там сидит сейчас на моем месте?.. Кто-нибудь да сидит...Молодой врач вроде меня... ну, что же, я свое высидел. Февраль, март, апрель...ну, и, скажем, май - и конец моему стажу. Значит, в конце мая я расстанусь смоим блистательным городом и вернусь в Москву. И ежели революция подхватит меняна свое крыло - придется, возможно, еще поездить... но во всяком случае своегоучастка я более никогда в жизни не увижу... Никогда... Столица... Клиника...Асфальт, огни..."Так думал я."...А все-таки хорошо, что я пробыл на участке... Я стал отважным человеком...Я не боюсь... Чего я только не лечил?! В самом деле? А?.. Психических болезнейне лечил... Ведь... Верно, нет, позвольте... А агроном допился тогда дочертей... И я его лечил и довольно неудачно... Белая горячка... Чем непсихическая болезнь? Почитать надо бы психиатрию... да ну ее. Когда-нибудьвпоследствии в Москве... А сейчас, в первую очередь, детские болезни... и ещедетские болезни... и в особенности эта каторжная детская рецептура... Фу,черт... Если ребенку 10 лет, то, скажем, сколько пирамидону ему можно дать наприем? 0,1 или 0,15?.. Забыл. А если три года?.. Только детские болезни... иничего больше... довольно умопомрачительных случайностей! Прощай, мойучасток!.. И почему мне этот участок так настойчиво сегодня вечером лезет вголову?.. Зеленый огонь... Ведь я покончил с ним расчеты на всю жизнь... Ну идовольно... Спать"- Вот письмо. С оказией привезли...- Давайте сюда.Сиделка стояла у меня в передней. Пальто с облезшим воротником было накинутоповерх белого халата с клеймом. На синем дешевом конверте таял снег.- Вы сегодня дежурите в приемном покое? - спросил я, зевая.- Никого нет?- Нет, пусто.- Ешли... (зевота раздирала мне рот и от этого слова я произносил неряшливо), кого-нибудь привежут... вы дайте мне знать шюда... я лягу спать...- Хорошо. Можно иттить?- Да, да. Идите.Она ушла. Дверь визгнула, а я зашлепал туфлями в спальню, по дороге безобразнои криво раздирея пальцами конверт.В нем оказался продолговатый смятый бланк с синим штемпелем моего участка, моейбольницы... Незабываемый бланк...Я усмехнулся."Вот интересно... весь вечер думал об участке, и вот он явился сам напомнить осебе... предчувствие"Под штемпелем химическим карандашом был начертан рецепт. Латинские слова,неразборчивые, перечеркнутые...- Ничего не понимаю... путаный рецепт... - пробормотал я и уставился на слово"морпчини...". Что, бишь, тут необычайного в этом рецепте?... Ах, да...четырехпроцентный раствор! Кто же выписывает четырехпроцентный растворморфия?... Зачем?!Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами, вялым иразгонистым почерком было написано:"11 февраля 1918 года.Милый цоллега!Извините, что пишу на клочке. Нет под руками бумаги. Я очень тяжко и нехорошозаболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас.