Школьная библиотека

вернется.

Могу ли я печатать записки, подаренные мне?

Могу. Печатаю. Доктор Бомгард.

Крещение поворотомПобежали дни в Н-ской больнице, и я стал понемногу привыкать к новой жизни.В деревнях по-прежнему мяли лен, дороги оставались непроезжими, и на приемах уменя бывало не больше пяти человек. Вечера были совершенно свободны, и япосвящал их разбору библиотеки, чтению учебников по хирургии и долгим одинокимчаепитиям у тихо поющего самовара.Целыми днями и ночами лил дождь, и капли неумолчно стучали по крыше, и хлесталапод окном вода, стекая по желобу в кадку. На дворе была слякоть, туман, чернаямгла, в которой тусклыми, расплывчатыми пятнами светились окна фельдшерскогодомика и керосиновый фонарь у ворот.В один из таких вечеров я сидел у себя в кабинете над атласом потопографической анатомии. Кругом была полная тишина, и только изредка грызнямышей в столовой за буфетом нарушала ее.Я читал до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие веки. Наконец зевнул,отложил в сторону атлас и решил ложиться. Потягиваясь и предвкушая мирный сонпод шум и стук дождя, перешел в спальню, разделся и лег.Не успел я коснуться подушки, как передо мной в сонной мгле всплыло лицо АнныПрохоровой, семнадцати лет, из деревни Торопово. Анне Прохоровой нужно былорвать зуб. Проплыл бесшумно фельдшер Демьян Лукич с блестящими щипцами в руках.Я вспомнил, как он говорит "таковой" вместо "такой" - из любви к высокомустилю, усмехнулся и заснул.Однако не позже чем через полчаса я вдруг проснулся, словно кто-то дернул меня,сел и, испуганно всмотревшись в темноту, стал прислушиваться.Кто-то настойчиво и громко барабанил в наружную дверь, и удары эти показалисьмне сразу зловещими.В квартиру стучали.Стук замолк, загремел засов, послыщался голос кухарки, чей-то неясный голос вответ, затем кто-то, скрипя, поднялся по лестнице, тихонько прошел кабинет ипостучался в спальню.- Кто там?- Это я, - ответил мне почтительный шепот, - я, Аксинья, сиделка.- В чем дело? - Анна Николаевна прислала за вами, велят вам, чтоб вы в больницушли поскорей.- А что случилось? - спросил я и почувствовал, как явственно екнуло сердце.- Да женщину там привезли из Дульцева. Роды у ей неблагополучные ."Вот оно. Началось! - мелькнуло у меня в голове, и я никак не мог попастьногами в туфли. - А, черт! Спички не загораются. Что ж, рано или поздно этодолжно было случиться. Не всю же жизнь одни ларингиты да катары желудка".- Хорошо. Иди, скажи, что я сейчас приду! - крикнул я и встал с постели. Задверью зашлепали шаги Аксиньи, и снова загремел засов. Сон соскочил мигом.Торопливо, дрожащими пальцами я зажег лампу и стал одеваться. Половинадвенадцатого... Что там такое у этой женщины с неблагополучными родами? Гм...Неправильное положение... узкий таз. Или, может быть, еще что-нибудь хуже. Чегодоброго, щипцы придется накладывать. Отослать ее разве прямо в город? Данемыслимо это! Хорошенький доктор, нечего сказать, скажут все! Да и права неимею так сделать. Нет, уж нужно делать самому. А что делать? Черт его знает.Беда будет, если потеряюсь> перед акушерками срам. Впрочем, нужно спервапосмотреть, не стоит прежде времени волноваться...Я оделся, накинул пальто и, мысленно надеясь, что все обойдется благополучно,под дождем, по хлопающим досочкам побежал в больницу. В полутьме у входавидDелась телега, лошадь стукнула копытом в гнилые доски.- Вы, что ли, привезли роженицу? - для чего-то спросил у фигуры, шевелившейсявозле лошади.- Мы... как же, мы, батюшка, - жалобно ответил бабий голос.В больнице, несмотря на глухой час, было оживление и суета. В приемной, мигая,горела лампа-"молния". В коридорчике, ведущем в родильное отделение, мимо меняпрошмыгнула Аксинья с тазом. Из-за двери вдруг донесся слабый стон и замер. Яоткрыл дверь и вошел в родилку. Выбеленная небольшая комната была ярко освещенаверхней лампой. Рядом с операционным столом на кровати, укрытая одеялом доподбородка, лежала молодая женщина. Лицо ее было искажено болезненной Гримасой,а намокшие пряди волос прилипли ко лбу. Анна Николаевна, с градусником в руках,приготовляла раствор в эсмарховской кружке, а вторая акушерка, ПелагеяИвановна, доставала из шкафика чистые простыни. Фельдшер, прислонившись кстене, стоял в позе Наполеона. Увидев меня, все встрепенулись. Роженица открылаглаза, заломила руки и вновь застонала жалобно и тяжко.- Ну-с, что такое? - спросил я и сам подивился своему тону, настолько он былуверен и спокоен.- Поперечное положение, - быстро ответила Анна Николаевна, продолжая подливатьиоду в раствор.- Та-ак, - протянул я, нахмурясь, - что ж, посмотрим...- Руки доктору мыть! Аксинья! - тотчас крикнула Анна Николаевна. Лицо ее былоторжественно и серьезно.Пока стекала вода, смывая пену с покрасневших от щетки рук, я задавал АннеНиколаевне незначительные вопросы, вроде того, давно ли привезли роженицу,откуда она...Рука Пелагеи Ивановны откинула одеяло, и я, присев на край кровати, тихонькокасаясь, стал ощупывать вздувшийся живот. Женщина стонала, вытягивалась,впивалась пальцами, комкала простыню.- Тихонько, тихонько... потерпи, - говорил я, осторожно прикладывая руки крастянутой жаркой и сухой коже.Собственно говоря, после того как опытная Анна Николаевна подсказала мне, в чемдело, исследование это было ни к чему не нужно. Сколько бы я ни исследовал,больше Анны Николаевны я все равно бы не узнал. Диагноз ее, конечно, былверный: поперечное положение. Диагноз налицо. Ну, а дальше?..Хмурясь, я продолжал ощупывать со всех сторон живот и искоса поглядывал на лицаакушерок. Обе они были сосредоточенно серьезны, и в глазах их я прочиталодобрение моим действиям. Действительно, движения мои были уверены и правильны,а беспокойство свое я постарался спрятать как можно глубже и ничем его непроявлять.- Так, - издохнув, сказал я и приподнялся с кровати, так как смотреть снаружибыло больше нечего, поисследуем изнутри.Одобрение опять мелькнуло в глазах Анны Николаевны.- Аксинья!Опять полилась вода.

"Эх, Додерляйна бы сейчас почитать!" - тоскливо думал я,намыливая руки. Увы, сделать это сейчас было невозможно. Да ичем бы помог мне в этот момент Додерляйн? Я смыл густую пену,смазал пальцы йодом. Зашуршала чистая простыня под рукамиПелагеи Ивановны, и, склонившись к роженице, я стал осторожно иробко производить внутреннее исследование. В памяти у меняневольно всплыла картина операционной в акушерской клинике.Ярко горящие электрические лампы в матовых шарах, блестящийплиточный пол, всюду сверкающие краны и приборы. Ассистент вснежно-белом халате манипулирует над роженицей, а вокруг неготри помощника-ординатора, врачи-практиканты, толпастудентов-кураторов. Хорошо, светло и безопасно.

Здесь же я - один-одинешенек, под руками у меня мучающаясяженщина, за нее я отвечаю. Но как ей нужно помогать, я не знаю,