Школьная библиотека

- Давайте, - приказал я фельдшеру и начал смазывать пальцыйодом.

Пелагея Ивановна тотчас же сложила руки роженицы, афельдшер закрыл маской ее измученное лицо. Из темно-желтойсклянки медленно начал капать хлороформ. Сладкий и тошныйзапах начал наполнять комнату. Лица у фельдшера и акушерокстали строгими, как будто вдохновенными...- Га-а! А!! - вдруг выкрикнула женщина. Несколько секунд она судорожно рвалась,стараясь сбросить маску.- Держите !

Пелагея Ивановна схватила ее за руки, уложила и прижала кгруди. Еще несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая отмаски лицо. Но реже... реже... глухо жала к груди. Ещенесколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от маски лицо.Но реже... реже... глухо забормотала:

- Га-а... пусти! а!..

Потом все слабее, слабее. В белой комнате наступилатишина. Прозрачные капли все падали и падали на белую марлю.- Пелагея Ивановна, пульс?- Хорош.Пелагея Ивановна приподняла руку женщины и выпустила> та безжизненно, какплеть, шлепнулась о простыни.Фельдшер, сдвинув маску, посмотрел зрачок.- Спит...............................................................................................................................

Лужа крови. Мои руки по локоть в крови. Кровяные пятна напростынях. Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановнауже встряхивает младенца и похлопывает его. Аксинья гремитведрами, наливая в тазы воду. Младенца погружают то в холодную,то в горячую воду. Он молчит, и голова его безжизненно, словнона ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот вдруг не тоскрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.- Жив... жив - бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на подушку.И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот я сам ощупываюпульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет женщину за плечо иговорит:- Ну, тетя, тетя, просыпайся.Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо закрывают мать чистой,и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый младенец уезжает наподушке. Сморщенное коричневое личико глядит из белого ободка, и не прерываетсятоненький, плаксивый писк.Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно затягиваетсяпапироской, щурится от дыма, кашляет.- А вы, доктор, хорошо сделали поворот, уверенно так.Я усердно тру щеткой руки, искоса взглядываю на нее: не смеется ли? Но на лицеу нее искреннее выражение горделивого удовольствия. Сердце мое полно радости. Ягляжу на кровавый и белый беспорядок кругом, на красную воду в тазу и чувствуюсебя победителем. Но в глубине где-то шевелится червяк сомнения.- Посмотрим еще, что будет дальше, - говорю я.Анна Николаевна удивленно вскидывает на меня глаза.- Что же может быть? Все благополучно.Я неопределенно бормочу что-то в ответ. Мне, собственно говоря, хочется сказатьвот что: все ли там цело у матери, не повредил ли я ей во время операции...Это-то смутно терзает мое сердце. Но мои знания в акушерстве так неясны, таккнижно отрывочны! Разрыв? А в чем он должен выразиться? И когда он даст знать осебе - сейчас же или, быть может, позже?.. Нет, уж лучше не заговаривать на этутему.- Ну мало ли что, - говорю я, - не исключена возможность заражения, - повторяюя первую попавшуюся фразу из какого-то учебника.- Ах, э-это! - спокойно тянет Анна Николаевна - ну, даст бог, ничего не будет.Да и откуда? Все стерильно, чисто.Было начало второго, когда я вернулся к себе. На столе в кабинете в пятне светаот лампы мирно лежал раскрытый на странице "Опасности поворота" Додерляйн. Счас еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая страницы. И тутпроизошла интересная вещь: все прежние темные места сделались совершеннопонятными, словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью, в глуши, японял, что значит настоящее знание."Большой опыт можно приобрести в деревне, - думал я, засыпая, - но только нужночитать, читать, побольше... читать..."

Пропавший глаз

Итак, прошел год. Ровно год, как я подъехал к этому самомудому. И так же, как сейчас, за окнами висела пелена дождя, итак же тоскливо никли желтые последние листья на березах. Ничтоне изменилось, казалось бы, вокруг. Но я сам сильно изменился.Буду же в полном одиночестве праздновать вечер воспоминаний...

И по скрипящему полу я прошел в свою спальню и поглядел взеркало. Да, разница велика. Год назад в зеркале, вынутом изчемодана, отразилось бритое лицо. Косой пробор украшал тогдадвадцатитрехлетнюю голову. Ныне пробор исчез. Волосы былизакинуты назад без особых претензий. Пробором никого непрельстишь в тридцати верстах от железного пути. То же иотносительно бритья. Над верхней губой прочно утвердиласьполоска, похожая на жесткую пожелтевшую зубную щеточку, щекистали как терка, так что приятно, если зачешется предплечье вовремя работы, почесать его щекой. Всегда так бывает, ежелибриться не три раза в неделю, а только один раз.

Вот читал я как-то, где-то... где - забыл... об одномангличанине, попавшем на необитаемый остров. Интересный былангличанин. Досиделся он на острове даже до галлюцинаций. Икогда подошел корабль к острову и лодка выбросилалюдей-спасателей, он - отшельник - встретил их револьвернойстрельбой, приняв за мираж, обман пустого водяного поля. Но онбыл выбрит. Брился каждый день на необитаемом острове.Помнится, громаднейшее уважение вызвал во мне этот гордый сынБритании. И когда я ехал сюда, в чемодане у меня лежала ибезопасная "Жиллет", а к ней дюжина клинков, и опасная, икисточка. И твердо решил я, что буду бриться через день, потомучто у меня здесь ничем не хуже необитаемого острова.

Но вот однажды, это было в светлом апреле, я разложил всеэти английские прелести в косом золотистом луче и только чтоотделал до глянца правую щеку, как ворвался, топоча, каклощадь, Егорыч в рваных сапожищах и доложил, что родыпроисходят в кустах у заповедника над речушкой. Помнится, яполотенцем вытер левую щеку и выметнулся вместе с Егорычем. Ибежи мы втроем к речке, мутной и вздувшейся среди оголенных куплозняка, - акушерка с торзионным пннцетом и свертком марли ибанкой с йодом, я с дикими, выпученными глазами, а сзадиЕгорыч. Он через каждые пять шагов присаживался на землю и спроклятиями рвал левый сапог: у него отскочила подметка. Ветерлетел нам навстречу, сладостный и дикий ветер русской весны, уакушерки Пелагеи Ивановны выскочил гребешок из головы, узелволос растрепался и хлопал ее по плечу .

- Какого ты черта пропиваешь все деньги? - бормотал я налету Егорычу. - Это свинство. Больничный сторож, а ходишь, как