Книга "Заметки юного врача". Страница 94

одиночества, от холода, оттого, что никого нет кругом. А может,я еще и преступление совершил - ручку-то. Поехать куда-нибудь,повалиться кому-нибудь в ноги, сказать, что вот, мол, так итак, я, лекарь такой-то, ручку младенцу переломил. Берите уменя диплом, недостоин я его, дорогие коллеги, посылайте меняна Сахалин. Фу, неврастеник!

Я завился на дно саней, счежился, чтобы холод не жрал менятак страшно, и самому себе казался жалкой собачонкой, псом,бездомным и неумелым.

Долго, долго ехали мы, пока не сверкнул маленький, нотакой радостный, вечно родной фонарь у ворот больницы. Онмигал, таял, вспыхивал и опять пропадал и манил к себе. И привзгляде на него несколько полегчало в одинокой душе, и когдафонарь уже прочно утвердился перед моими глазами, когда он роси приближался, когда стены больницы превратились из черных вбеловатые, я, вчезжая в ворота, уже говорил самому себе так:

"Вздор - ручка. Никакого значения не имеет. Ты сломал ееуже мертвому младенцу. Не о ручке нужно думать, а о том, чтомать жива".


Фонарь меня подбодрил, знAомое крыльцо тоже, но все жеуже внутри дома, поднимаясь к себе в кабинет, ощущая тепло отпечки, предвкушая сон, избавитель от всех мучений, бормоталтак:

"Так-то оно так, но все-таки страшно и одиноко. Оченьодиноко"

Бритва лежала на столе, а рядом стояла кружка с простывшимкипятком. Я с презрением швырнул бритву в ящик. Очень, оченьмне нужно бриться...

И вот целый год. Пока он тянулся, он казался многоликим,многообразным, сложным и страшным, хотя теперь я понимаю, чтоон пролетел, как ураган. Но вот в зеркале я смотрю и вижу след,оставленный им на лице. Глаза стали строже и беспокойнее, а ротувереннее и мужественнее, складка на переносице останется навсю жизнь, как останутся мои воспоминания. Я в зеркале их вижу,они бегут буйной чередой. Позвольте, когда еще я трясся примысли о своем дипломе, о том, что какой-то фантастический судбудет меня судить и грозные судьи будут спрашивать:


"А где солдатская челюсть? Отвечай, злодей, окончившнйуниверситет!"

Как не помнить! Дело было в том, что хотя на свете исуществует фельдшер Демьян Лукич, который рвет зубы так желовко, как плотник - ржавые гвозди из старых шалевок, но такт ичувство собственного достоинства подсказали мне на первых жешагах моих в Мурьевской больнице, что зубы нужно выучитьсярвать и самому. Демьян Лукич может и отлучиться или заболеть,а акушерки у нас все могут, кроме одного: зубов они, извините,не рвут, не их дело.

Стало быть... Я помню прекрасно румяную, но исстрадавшуюсяфизиономию передо мной на табурете. Это был солдат, вернувшийсяв числе прочих с развалившегося фронта после революцви. Отличнопомню и здоровеннейший, прочно засевший в челюсти крепкий зуб сдуплом. Щурясь с мудрым выражением и озабоченно покрякивая, яналожил щипцы на зуб, причем, однако, мне отчетливо вспомнилсявсем известный рассказ Чехова о том, как дьячку рвали зуб. Итут мне впервые показалось, что рассказ этот нисколько несмешон.

Во рту громко хрустнуло, и солдат коротко взвыл: - Ого-о!

После этого под рукой сопротивление прекратилось, и щипцывыскочили изо рта с зажатым окровавленным и белым предметом вних. Тут у меня екнуло сердце, потому что предмет этопревосходил по объему всякий зуб, хотя бы даже и солдатскийкоренной. Вначале я ничего не понял, но потом чуть не зарыдал:в щипцах, правда, торчал и зуб с длиннейшими корнями, но назубе висел огромный кусок ярко белой неровной кости.

"Я сломал ему челюсть " - подумал я, и ноги моиподкосились. Благословляя судьбу за то, что ни фельдшера, ниакушерок нет возле меня, я воровским движением завернул плодмоей лихой работы в марлю и спрятал в карман. Солдат качался натабурете, вцепившись одной рукой в ножку акушерского кресла, адругою - в ножку табурета, и выпученными, совершенно ошалевшимиглазами смотрел на меня. Я растерянно ткнул ему стакан сраствором марганцевокислого кали и велел:

- Полощи.

Это был глупый поступок. Он набрал в рот раствор, а когдавыпустил его в чашку, тот вытек, смешавшись с алою солдатскойкровью, по дороге превращавсь в густую жидкость невиданногоцвета. Затем кровь хлынула изо рта солдата так, что я замер.Если бы я полоснул беднягу бритвой по горлу, вряд ли она теклабы сильнее. Отставив стакан с калием, я набрасывался на солдатас комками марли и забивал зияющую в челюсти дыру. Марлямгновенно становилась алой, и, вынимая ее, я с ужасом видел,что в дыру эту можно свободно поместить больших размеров сливуренклод.

"Отделал я солдата на славу", - отчаянно думал я и таскалдлинные полосы марли из банки. Наконец кровь утихла, и явымазал яму в челюсти йодом.

- Часа три не ешь ничего, - дрожащим голосом сказал ясвоему пациенту.

- Покорнейше вас благодарю, - отозвался солдат, снекоторым изумлением глядя в чашку, полную его крови.

- Ты, дружок, - жалким голосом сказ я, - ты вот чего... тызаезжай завтра или послезавтра показаться мне. Мне... видишьли... нужно будет посмотреть... У тебя рядом еще зубподозрительный... Хорошо?

- Благодарим покорнейше, - ответил солдат хмуро иудалился, держась за щеку, а я бросился в приемную и сидел тамнекоторое время, охватив голову руками и качаясь, как от зубнойу самого боли. Раз пять я вытаскивал из кармана твердыйокровавленный ком и опять прятал его.

Неделю жил я как в тумане, исхудал и захирел.

"У солдата будет гангрена, заражение крови... Ах, чертвозьми! Зачем я сунулся к нему со щипцами?"

Нелепые картины рисовались мне. Вот солдата начинаеттрясти. Сперва он ходит, рассказывает про Керенского и фронт,потом становится все тише. Ему уже не до Керенского. Солдатлежит на ситцевой подушке и бредит. У него 400. Всядеревня навещает солдата. А затем солдат лежит на столе подобразами с заострившимся носом.

В деревне начинаются пересуды.

"С чего бы это?"

"Дохтур зуб ему вытаскал..."

"Вот оно што..."

Дальше - больше. Следствие. Приезжает суровый человек:

"Вы рвали зуб солдату?"

"Да... я".

Солдата выкапывают. Суд. Позор. Я - причина смерти. И вотя уже не врач, а несчастный, выброшенный за борт человек,вернее, бывший человек.






Возможно заинтересуют книги: