Школьная библиотека

Солдат не показывался, я тосковал, ком ржавел и высыхал вписьменном столе. За жалованием персоналу нужно было ехатьчерез неделю в уездный город. Я уехал через пять дней и преждевсего пошел к врачу уездной больницы. Этот человек спрокуренной бороденкой двадцать пять лет работал в больнице.Виды он видал. Я сидел вечером у него в кабинете, уныло пил чайс лимоном, ковыряя скатерть, наконец не вытерпел и обинякамиповел туманную фальшивую речь: что вот, мол... бывают ли такиеслучаи... если кто-нибудь рвет эуб... и челюсть обломает...ведь гангрена может получиться, не правда ли?.. Знаете,кусок... я читал...

Тот слушал, слушал, уставив на меня свои вылинявшие глазкипод косматыми бровями, и вдруг сказал так:

- Это вы ему лунку выломали... Здорово будете зубырвать... Бросайте чай, идем водки выпьем перед ужином.

И тотчас и навсегда ушел мой мучитель-солдат из головы.

Ах, зеркало воспоминаний. Прошел год. Как смешно мневспоминать про эту лунку! Я, правда, никогда не буду рватьзубы так, как Демьян Лукич. Еще бы. Он каждый день рвет штук попяти, а рF0аз в две недели по одному. Но все же я рву так, какмногие хотели бы рвать. И лунок не ломаю, а если бы и сломал,не испугался бы.

Да что зубы. чего только я не перевидел и не сделал заэтот неповторяемый год.

Вечер тек в комнату. Уже горела лампа, и я, плавая вгорьком табачном дыму, подводил итог. Сердце мое переполнялосьгордостью. Я делал две ампутации бедра, а пальцев не считаю. Авычистки. Вот у меня записано восемнадцать раз. А грыжа. Атрахеотомия. Делал, и вышло удачно. Сколько гигантскихгнойников я вскрыл! А повязки при переломах. Гипсовые икрахмальные. Вывихи вправлял. Интубации. Роды. Приезжайте, скакими хотите. Кесарева сечения делать не стану, это верно.Можно в город отправить. Но щипцы, повороты - сколько хотите.

Помню государственный последний экзамен по судебноймедицине. Профессор сказал:

- Расскажите о ранах в упор.

Я развязно стал рассказывать и рассказывал долго, и взрительной памяти проплывала страница толстейшего учебника.Наконец я выдохся, профессор поглядел на меня брезгливо исказал скрипуче:

- Ничего подобного тому, что вы рассказали, при ранах вупор не бывает. Сколько у вас пятерок?

- Пятнадцать, - ответил я.

Он поставил против моей фамилии тройку, и я вышел в туманеи позоре вон...

Вышел, потом вскоре поехал в Мурьево, и вот я здесь один.Черт его знает, что бывает при ранах в упор, но когда здесьпередо мной на операционном столе лежал человек и пузыристаяпена, розовая от крови, вскакивала у него на губах, разве япотерялся? Нет, хотя вся грудь у него в упор была разнесенаволчьей дробью и было видно легкое, и мясо груди виселоклоками, разве я потерялся? И через полтора месяца он ушел уменя из больницы живой. В университете я не удостоился ни разуподержать в руках акушерские щипцы, а здесь, правда, дрожа,наложил их в одну минуту. Не скрою того, что младенца я получилстранного: половина его головы была раздувшаяся, сине-багровая,безглазая. Я похолодел. Смутно выслушал утешающие слова ПелагеиИвановны:

- Ничего, доктор, это вы ему на глаз наложили одну ложку.

Я трясся два дня, но через два дня голова пришла в норму.

Какие я раны зашивал. Какие видел гнойные плевриты ивзламывал при них ребра, какие пневмонии, тифы, раки, сифилис,грыжи (и вправлял), геморрои, саркомы.

Вдохновенно я развернул амбулаторную книгу и час считал. Исосчитал. За год, вот до этого вечернего часа, я принял 15613больных. Стационарных у меня было 200, а умерло только шесть.

Я закрыл книгу и поплелся спать. Я, юбиляр двадцатичетырех лет, лежал в постели и, засыпая, думал о том, что мойопыт теперь громаден. Чего мне бояться? Ничего. Я таскал горохиз ушей мальчишек, я резал, резал, резал... Рука моямужественна, не дрожит. Я видел всякие каверзы и научилсяпонимать такие бабьи речи, которых никто не поймет.

Я в них разбираюсь, как Шерлок Холмс в таинственныхдокументах... Сон все ближе...

- Я, - пробурчал я, засыпая, - я положительно непредставляю себе, чтобы мне привезли случай, который бы могменя поставить в тупик... может быть, там, в столице, и скажут,что это фельдшеризм... пусть... им хорошо... в клиниках, вуниверситетах... в рентгеновских кабинетах... я же здесь...все... и крестьяне не могут жить без меня... Как я раньшедрожал при стуке в дверь, как корчился мысленно от страха... Атеперь...?

- Когда же это случилось?

- С неделю, батюшка, с неделю, милый... Выперло...

И баба захныкала.

Смотрело серенькое октябрьское утро первого дня моеговторого года. Вчера я вечером гордился и хвастался, засыпая, асегодня утром стоял в халате и растерянно вглядывался . . .

Годовалого мальчишку она держала на руках, как полено, и умальчишки этого левого глаза не было. Вместо глаза израстянутых, истонченных век выпирал шар желтого цвета величинойс небольшое яблоко. Мальчишка страдальчески кричал и бился,баба хныкала. И вот я потерялся.

Я заходил со всех сторон. Демьян Лукич и акушерка стоялисзади меня. Они молчали, ничего такого они никогда не видели.

"Что это такое... Мозговая грыжа... Гм... он живет...Саркома... Гм... мягковата... Какая-то невиданная, жуткаяопухоль... Откуда же она развилась... Из бывшего глаза... Аможет быть, его никогда и не было... Во всяком случае, сейчаснет..."

- Вот что, - вдохновенно сказал я, - нужно будет вырезатьэту штуку...

И тут же я представил себе, как я надсеку веко, разведу встороны и...

"И что... Дальше-то что? Может, это действительно измозга... Фу, черт... Мягковато... На мозг похоже..."

- Что резать? - спросила баба, бледнея. - На глазу резать?Нету моего согласия.

И она в ужасе стала заворачивать младенца в тряпки.

- Никакого глаза у него нету, - категорически ответил я, ты гляди, где ж ему быть. У твоего младенца странная опухоль...

- Капелек дайте, - говорила баба в ужасе.

- Да что ты, смеешься? Каких таких капелек? Никакие