Школьная библиотека

дали мы в высоких мокрых ржах высокую и престранную фигуру в халате ишлыке, фигуру не то старика, не то старухи, бьющую хворостиной пегую комолую корову. При нашем приближении хворостина заработала сильнее, и корова неуклюже, крутя хвостом, выбежала на дорогу. А старуха, что-то крича, направилась к тарантасу и, подойдя, потянулась к нам бледным лицом

Со страхом глядя в черные безумные глаза, чувствуя прикосновение острогохолодного носа и крепкий запах избы, поцеловались мы с подошедшей. Несама ли это Баба-Яга? Но высокий шлык из какой-то грязной тряпки торчална голове Бабы-Яги, на голое тело ее был надет рваный и по пояс мокрыйхалат, не закрывавший тощих грудей. И кричала она так, точно мы былиглухие, точно с целью затеять яростную брань. И по крику мы поняли: этотетя Тоня.

Закричала, но весело, институтски-восторженно и Клавдия Марковна,толстая, маленькая, с седенькой бородкой, с необыкновенно живыми глазками, сидевшая у открытого окна в доме с двумя большими крьшьцами, вязавшая нитяный носок и, подняв очки на лоб, глядевшая на выгон, слившийся сдвором. Низко, с тихой улыбкой поклонилась стоявшая на правом крыльцеНаталья - дробненькая, загорелая, в лаптях, в шерстяной красной юбке и всерой рубахе с широким вырезом вокруг темной, сморщенной шеи. Взглянувна эту шею, на худые ключицы, на устало-грустные глаза, помню, подумаля: это она росла с нашим отцом - давным-давно, но вот именно здесь, гдеот дедовского дубового дома, много раз горевшего, остался вот этот,невзрачный, от сада - кустарники да несколько старых берез и тополей, отслужб и людских - изба, амбар, глиняный сарай да ледник, заросший полынью и подсвекольником... Запахло самоваром, посыпались расспросы; стали появляться из столетней горки хрустальные вазочки для варенья, золотые ложечки, истончившиеся до кленового листа, сахарные сушки, сбереженные на случай гостей. И, пока разгорался разговор, усиленно дружелюбныйпосле долгой ссоры, пошли мы бродить по темнеющим горницам, ища балкона,выхода в сад.

Все было черно от времени, просто, грубо в этих пустых, низких горницах, сохранивших то же расположение, что и при дедушке, срубленных изостатков тех самых, в которых обитал он. В углу лакейской чернел большойобраз святого Меркурия Смоленского, того, чьи железные сандалии и шлемхранятся на солее в древнем соборе Смоленска. Мы слышали: был Меркуриймуж знатный, призванный к спасению от татар Смоленского края гласом иконы Божьей Матери Одигитрии Путеводительницы. Разбив татар, святой уснули был обезглавлен врагами. Тогда, взяв свою главу в руки, пришел он кгородским воротам, дабы поведать бывшее... И жутко было глядеть на суздальское изображение безглавого человека, держащего в одной руке мертвенно-синеватую голову в шлеме, а в другой икону Путеводительницы, - наэтот, как говорили, заветный образ дедушки, переживший несколько страшных пожаров, расколовшийся в огне, толсто окованный серебром и хранившийна оборотной стороне своей родословную Хрущевых, писанную под титлами

Точно в лад с ним, тяжелые железные задвижки и вверху и внизу висели натяжелых половинках дверей. Доски пола в зале были непомерно широки, темны и скользки, окна малы, с подъемными рамами. По залу, уменьшенномудвойнику того самого, где Хрущевы садились за стол с татарками, мы прошли в гостиную. Тут, против дверей на балкон, стояло когда-то фортепиано,на котором играла тетя Тоня, влюбленная в офицера Войткевича, товарищаПетра Петровича. А дальше зияли раскрытые двери в диванную, в угольную,- туда, где были когда-то дедушкины покои...

Вечер же был сумрачный. В тучах, за окраинами вырубленного сада, заполуголой ригой и серебристыми тополями, вспыхивали зарницы, раскрывавшие на мгновение облачные розово-золотистые горы. Ливень, верно, не захватил Трошина леса, что темнел далеко за садом, на косогорах за оврагами. Оттуда доходил сухой, теплый запах дуба, мешавшийся с запахом зелени, с влажным мягким ветром, пробегавшим по верхушкам берез, уцелевшихот аллеи, по высокой крапиве, бурьянам и кустарникам вокруг балкона. Иглубокая тишина вечера, степи, глухой Руси царила надо всем...

- Чай кушать пожалуйте-с,- окликнул нас негромкий голос.

Это была она, участница и свидетельница всей этой жизни, главная сказительница ее, Наталья. А за ней, внимательно глядя сумасшедшими глазами, немного согнувшись, церемонно скользя по темному гладкому полу, подвигалась госпожа ее. Шлыка она не сняла, но вместо халата на ней былотеперь старомодное барежевое платье, на плечи накинута блекло-золотистаяшелковая шаль.

- Ou etes-vous, mes enfants? - жантильно улыбаясь, кричала она, и голос ее, четкий и резкий, как голос попугая, странно раздавался в пустыхчерных горницах..

III

Как в Наталье, в ее крестьянской простоте, во всей ее прекрасной ижалкой душе, порожденной Суходолом, было очарование и в суходольской разоренной усадьбе.

Пахло жасмином в старой гостиной с покосившимися полами. Сгнивший,серо-голубой от времени балкон, с которого, за отсутствием ступенек, надо было спрыгивать, тонул в крапиве, бузине, бересклете. В жаркие дни,когда его пекло солнце, когда были отворены осевшие стеклянные двери ивеселый отблеск стекла передавался в тусклое овальное зеркало, висевшеена стене против двери, все вспоминалось нам фортепиано тети Тони, когда-то стоявшее под этим зеркалом. Когда-то играла она на нем, глядя напожелтевшие ноты с заглавиями в завитушках, а он стоял сзади, крепкоподпирая талию левой рукой, крепко сжимая челюсти и хмурясь. Чудесныебабочки - и в ситцевых пестреньких платьицах, и в японских нарядах, и вчерно-лиловых бархатных шалях - залетали в гостиную. И перед отъездом онс сердцем хлопнул однажды ладонью по одной из них, трепетно замиравшейна крышке фортепиано. Осталась только серебристая пыль. Но, когда девки,по глупости, через несколько дней стерли ее, с тетей Тоней сделалась истерика. Мы выходили из гостиной на балкон, садились на теплые доски - идумали, думали. Ветер, пробегая по саду, доносил до нас шелковистый шелест берез с атласно-белыми, испещренными чернью стволами и широко раскинутыми зелеными ветвями, ветер, шумя и шелестя, бежал с полей - и зелено-золотая иволга вскрикивала резко и радостно, колом проносясь надбелыми цветами за болтливыми галками, обитавшими с многочисленнымродством в развалившихся трубах и в темных чердаках, где пахнет старымикирпичами и через слуховые окна полосами падает на бугры серо-фиолетовойзолы золотой свет; ветер замирал, сонно ползали пчелы по цветам у балкона, совершая свою неспешную работу, - и в тишине слышался только ровный,струящийся, как непрерывный мелкий дождик, лепет серебристой листвы тополей... Мы бродили по саду, забирались в глушь окраин. Там, на этих окраинах, слившихся с хлебами, в прадедовской бане с провалившимся потолком, в той самой бане, где Наталья хранила украденное у Петра Петровичазеркальце, жили белые трусы. Как они мягко выпрыгивали на порог, какстранно, шевеля усами и раздвоенными губами, косили они далеко расставленные, выпученные глаза на высокие татарки, кусты белены и заросли крапивы, глушившей терн и вишенник! А в полураскрытой риге жил филин. Онсидел на перемете, выбра2 место посумрачнее, торчком подняв уши, выкативжелтые слепые зрачки - и вид у него был дикий, чертовский. Опускалосьсолнце далеко за садом, в море хлебов, наступал вечер, мирный и ясный,куковала кукушка в Трошином лесу, жалобно звенели где-то над лугами жалейки старика-пастуха Степы... Филин сидел и ждал ночи. Ночью все спало- и поля, и деревня, и усадьба. А филин только и делал, что ухал и плакал. Он неслышно носился вкруг риги, по саду, прилетал к избе тети Тони,легко опускался на крышу - и болезненно вскрикивал... Тетя просыпаласьна лавке у печки.

- Исусе сладчайший, помилуй мя, - шептала она, вздыхая.

Мухи сонно и недовольно гудели по потолку жаркой, темной избы. Каждуюночь что-нибудь будило их. То корова чесалась боком о стену избы; токрыса пробегала по отрывисто звенящим клавишам фортепиано и, сорвавшись,с треском падала в черепки, заботливо складываемые тетей в угол; то старый черный кот с зелеными глазами поздно возвращался откуда-то домой илениво просился в избу; или же прилетал вот этот филин, криками своимипророчивший беду. И тетя, пересиливая дремоту, отмахиваясь от мух, втемноте лезших в глаза, вставала, шарила по лавкам, хлопала дверью - и,выйдя на порог, наугад запускала вверх, в звездное небо, скалку. Филин,с шорохом, задевая крыльями солому, срывался с крыши - и низко падал куда-то в темноту. Он почти касался земли, плавно доносился до риги и,взмыв, садился на ее хребет. И в усадьбу опять доносился его плач. Онсидел, как будто что-то вспоминая, - и вдруг испускал вопль изумления;смолкал - и внезапно принимался истерически ухать, хохотать и взвизгивать; опять смолкал - и разражался стонами, всхлипываниями, рыданиями..

А ночи, темные, теплые, с лиловыми тучками, были спокойны, спокойны

Сонно бежал и струился лепет сонных тополей. Зарница осторожно мелькаланад темным Трошиным лесом - и тепло, сухо пахло дубом. Возле леса, надравнинами овсов, на прогалине неба среди туч, горел серебряным треугольником, могильным голубцом Скорпион...

Поздно возвращались мы в усадьбу. Надышавшись росой, свежестью степи,полевых цветов и трав, осторожно поднимались мы на крыльцо, входили втемную прихожую. И часто заставали Наталью на молитве перед образом Меркурия. Босая, маленькая, поджав руки, стояла она перед ним, шепталачто-то, крестилась, низко кланялась ему, невидному в темноте, - и всеэто так просто, точно беседовала она с кем-то близким, тоже простым,добрым, милостивым.

- Наталья? - тихо окликали мы.

- Я-с? - тихо и просто отзывалась она, прерывая молитву.

- Что же ты не спишь до сих пор?

- Да авось еще в могиле-с наспимся..