Школьная библиотека

VI

Любовь в Суходоле необычна была. Необычна была и ненависть.

Дедушка, погибший столь же нелепо, как и убийца его, как и все, чтогибли в Суходоле, был убит в том же году. На Покров, престольный праздник в Суходоле, Петр Петрович назвал гостей - и очень волновался: будетли предводитель, давший слово быть? Радостно, неизвестно чему волновалсяи дедушка. Предводитель приехал - и обед удался на славу. Было и шумно ивесело, дедушке - веселее всех. Рано утром второго октября его нашли наполу в гостиной мертвым.

Выйдя в отставку, Петр Петрович не скрыл, что он жертвует собою радиспасения чести Хрущевых, родового гнезда, родовой усадьбы. Не скрыл, чтохозяйство он "поневоле" должен взять в свои руки. Должен и знакомствазавести, дабы общаться с наиболее просвещенными и полезными дворянамиуезда, а с прочими - просто не порывать отношений. И сначала все в точности исполнял, посетил даже всех мелкопоместных, даже хутор тетушкиОльги Кирилловны, чудовищно-толстой старухи, страдавшей сонной болезньюи чистившей зубы нюхательным табаком. К осени уже никто не дивился, чтоПетр Петрович правит имением единовластно. Да он и вид имел уже не красавчика-офицера, приехавшего на побывку, а хозяина, молодого помещика

Смущаясь, он не заливался таким темным румянцем, как прежде. Он выхолился, пополнел, носил дорогие архалуки, маленькие ноги свои баловал красными татарскими туфлями, маленькие руки украшал кольцами с бирюзою. Аркадий Петрович стеснялся смотреть в его карие глаза, не знал, о чем сним говорить, первое время во всем уступал ему и пропадал на охоте.

На Покров Петр Петрович хотел очаровать всех до единого своим радушием, да и показать, что именно он первое лицо в доме. Но ужасно мешал дедушка. Дедушка был блаженно-счастлив, но бестактен, болтлив и жалок всвоей бархатной шапочке с мощей и в новом, не в меру широком синем казакине, сшитом домашним портным. Он тоже вообразил себя радушным хозяиноми суетился с раннего утра, устраивая какую-то глупую церемонию из приемагостей. Одна половинка дверей из прихожей в залу никогда не открывалась

Он сам отодвинул железные задвижки и внизу и вверху, сам придвигал стули, весь трясясь, влезал на него; а распахнув двери, стал на порог и,пользуясь молчанием Петра Петровича, замиравшего от стыда и злобы, норешившегося все претерпеть, не сошел с места до приезда последнего гостя. Он не сводил глаз с крыльца, - и на крыльцо пришлось отворить двери,этого тоже будто бы требовал какой-то старинный обычай, - топтался отволнения, завидя же входящего, кидался ему навстречу, торопливо делалпа, подпрыгивал, кидая ногу за ногу, отвешивал низкий поклон и, захлебываясь, всем говорил:

- Ну, как я рад! Как я рад! Давненько ко мне не жаловали! Милостипрошу, милости прошу!

Бесило Петра Петровича и то, что дедушка всем и каждому зачем-то докладывал об отъезде Тонечки в Лунево, к Ольге Кирилловне. "Тонечка больнатоской, уехала к тетеньке на всю осень" - что могли думать гости послетаких непрошеных заявлений? Ведь история с Войткевичем, конечно, ужевсем была известна. Войткевич, может статься, и впрямь имел серьезныенамерения, загадочно вздыхая возле Тонечки, играя с ней в четыре руки,глухим голосом читая ей "Людмилу" или говоря в мрачной задумчивости: "Тымертвецу святыней слова обручена..." Но Тонечка бешено вспыхивала прикаждой его даже самой невинной попытке выразить свои чувства, - поднести, например, ей цветок, - и Войткевич внезапно уехал. Когда он уехал,Тонечка стала не спать по ночам, в темноте сидеть возле открытого окна,точно поджидая какого-то известного ей срока, чтобы вдруг громко зарыдать - и разбудить Петра Петровича. Он долго лежал, стиснув зубы, слушаяэти рыдания да мелкий, сонный лепет тополей за окнами в темном саду, похожий на непрестанный дождик. Затем шел успокаивать. Шли успокаивать изаспанные девки, иногда тревожно прибегал дедушка. Тогда Тонечка начинала топать ногами, кричать: "Отвяжитесь от меня, враги мои лютые!" - идело кончалось безобразной бранью, чуть не дракой.

- Да пойми же ты, пойми, - бешено шипел Петр Петрович, выгнав вон девок, дедушку, захлопнув дверь и крепко ухватясь за скобку, - пойми,змея, что могут вообразить!

- Ай! - неистово взвизгивала Тонечка. - Папенька, он кричит, что ябрюхата!

И, вцепившись себе в голову, Петр Петрович кидался вон из комнаты.

Очень тревожил на Покров и Герваська: как бы не нагрубил при каком-нибудь неосторожном слове.

Герваська страшно вырос. Огромный, нескладный, но и самый видный, самый умный из слуг, он тоже был наряжен в синий казакин, такие же шаровары и мягкие козловые сапоги без каблуков. Гарусный лиловый платок повязывал его тонкую темную шею. Черные, сухие, крупные волосы он причесална косой ряд, но остричься под польку не пожелал'- подрубил их в кружок

Брить было нечего, только два-три редких и жестких завитка чернело наего подбородке и по углам большого рта, про который говорили: "Рот доушей, хоть завязочки пришей". Будылястый, очень широкий в плоской костлявой груди, с маленькой головою и глубокими орбитами, тонкими пепельно-синими губами и крупными голубоватыми зубами, он, этот древнийариец, парс из Суходола, уже получил кличку: борзой. Глядя на его оскал,слушая его покашливания, многие думали: "А скоро ты, борзой, издохнешь!"Вслух же, не в пример прочим, величали молокососа Гервасием Афанасьевичем.

Боялись его и господа. У господ было в характере то же, что у холопов: или властвовать, или бояться. За дерзкий ответ дедушке в день приезда Петра Петровича Герваське, к удивлению дворни, ровно ничего не было. Аркадий Петрович сказал ему кратко: "Положительно скотина ты, брат!"- на что и ответ получил очень краткий: "Терпеть его не могу я, сударь!"А к Петру Петровичу Герваська сам пришел: стал на порог и, по своей манере, развязно осев на свои несоразмерно с туловищем длинные ноги в широчайших шароварах, углом выставив левое колено, попросил, чтоб его выпороли.

- Очень я грубиян и горячий, сударь, - сказал он безразлично, играячерными глазищами.

И Петр Петрович, почувствовав в слове "горячий" намек, струсил.

- Успеется еще, голубчик! Успеется! - притворно-строго крикнул он. Выйди вон! Я тебя, дерзкого, видеть не могу.

Герваська постоял, помолчал. Потом сказал:

- Есть на то воля ваша.

Постоял еще, крутя жесткий волос на верхней губе, поскалил по-собачьиголубоватые челюсти, не выражая на лице ни единого чувства, и вышел

Твердо убедился он с тех пор в выгоде этой манеры - ничего не выражатьна лице и быть как можно более кратким в ответах. А Петр Петрович сталне только избегать разговоров с ним, но даже в глаза ему смотреть.

Так же безразлично, загадочно держался Герваська и на Покров. Всесбились с ног, готовясь к празднику, отдавая и принимая распоряжения,ругаясь, споря, моя полы, чистя синеющим мелом темное тяжелое сереброикон, поддавая ногами лезущих в сенцы собак, боясь, что не застынет желе, что не хватит вилок, что пережарятся налевашники, хворостики; одинГерваська спокойно ухмылялся и говорил бесившемуся Казимиру, алкоголику-повару: "Потише, отец дьякон, подрясник лопнет!"

- Смотри не напейся, - рассеянно, волнуясь из-за предводителя, сказалГерваське Петр Петрович.

- С отроду не пил, - как равному кинул ему Герваська. - Не антсресно.

И потом, при гостях, Петр Петрович даже заискивающе кричал на весьдом:

- Гервасий! Не пропадай ты, пожалуйста. Без тебя как без рук.

А Герваська вежливейше и с достоинством отзывался:

- Не извольте, сударь, беспокоиться. Не посмею отлучиться.

Он служил, как никогда. Он вполне оправдывал слова Петра Петровича,вслух говорившего гостям:

- До чего дерзок этот дылда, вы и представить себе не можете! Но положительно гений! Золотые руки!

Мог ли он предположить, что роняет в чашу именно ту каплю, котораяпереполнит ее? Дедушка услыхал его слова. Он затеребил на груди казакини вдруг через весь зал закричал предводителю:

- Ваше превосходительство! Подайте руку помощи! Как к отцу, прибегаюк вам с жалобой на слугу моего! Вот на этого, на этого - на ГервасияАфанасьева Куликова! Он на каждом шагу уничтожает меня! Он...

Его прервали, уговорили, успокоили. Взволновался дедушка до слез, ноего стали успокаивать так дружно и с таким почтением, конечно насмешливым, что он сдался и почувствовал себя опять детски-счастливым. Герваська стоял у стены строго, с опущенными глазами и слегка поворотив голову. Дедушка видел, что у этого великана чересчур мала голова, что онабыла бы еще меньше, если бы остричь ее, что затылок у него острый и чтоособенно много волос именно на затылке, - крупных, черных, грубо подрубленных и образующих выступ над тонкой шеей. От загара, от ветра на охотетемное лицо Герваськи местами шелушилось, было в бледно-лиловых пятнах

И дедушка со страхом и тревогой кидал взгляды на Герваську, но все-такирадостно кричал гостям:

- Хорошо, я прощаю его! Только за это я не отпущу вас, дорогие гости,целых три дня. Ни за что не отпущу! Особливо же прошу, не уезжайте навечер. Как дело на вечер, я сам не свой: такая тоска, такая жуть! Тучкизаходят, в Трошином лесу, говорят, опять двух французов бонапартишкиныхпоймали... Я беспременно помру вечером, - попомните мое слово! Мне Мартын Задека предсказал...

Но умер он рано утром.

Он настоял-таки: "ради него" много народу осталось ночевать; весь вечер пили чай, варенья было страшно много и все разное, так что можно было подходить и пробовать, подходить и пробовать; затем наставили столов,