Школьная библиотека

"А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь внаших поступках? Кроме того, меня интересует история..." Жилаона одна, -- вдовый отец ее, просвещенный человек знатногокупеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такиекупцы, собирал. В доме против храма Спасителя она снимала радивида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего двекомнаты, но просторные и хорошо обставленные. В первой многоместа занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино,на котором она все разучивала медленное, сомнамбулическипрекрасное начало "Лунной сонаты", -- только одно начало, -- напианино и на подзеркальнике цвели в граненых вазах нарядныецветы, -- по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие,-- и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа надиване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого, неспеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила:"Спасибо за цветы..." Я привозил ей коробки шоколаду, новыекниги -- Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, -- иполучал все то же "спасибо" и протянутяE теплую руку, иногдаприказание сесть возле дивана, не снимая пальто. "Непонятно,почему, -- говорила она в раздумье, гладя мой бобровыйворотник, -- но, кажется, ничего не может быть лучше запахазимнего воздуха, с которым входишь со двора в комнату..."Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги,ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя все-таки цветыбыли у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил,она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку,за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи сналимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане,иногда говорила: "Не понимаю, как это не надоест людям всюжизнь, каждый день обедать, ужинать", -- но сама и обедала иужинала с московским пониманием дела. Явной слабостью ее былатолько хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех...

Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хорошисобой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами

Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красивпочему-то южной, горячей красотой, был даже "неприличнокрасив", как сказал мне однажды один знаменитый актер,чудовищно толстый человек, великий обжора и умница. "Черт васзнает, кто вы, сицилианец какой-то", -- сказал он сонно; ихарактер был у меня южный, живой, постоянно готовый ксчастливой улыбке, к доброй шутке. А у нее красота былакакая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо,великолепные и несколько зловещие в своей густой чернотеволосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные,как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовымигубами рот оттенен был темным пушком; выезжая, она чаще всегонадевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли сзолотыми застежками (а на курсы ходила скромной курсисткой,завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой наАрбате); и насколько я был склонен к болтливости, кпростосердечной веселости, настолько она была чаще всегомолчалива: все что-то думала, все как будто во что-то мысленновникала; лежа на диване с книгой в руках, часто опускала ее ивопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногдак ней и днем, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсемне выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя именя сесть в кресло возле дивана и молча читать.

-- Вы ужасно болтливы и непоседливы, -- говорила она, -дайте мне дочитать главу...

-- Если бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, можетбыть, не узнал бы вас, -- отвечал я, напоминая ей этим нашезнакомство: как-то в декабре, попав в Художественный кружок налекцию Андрея Белого, который пел ее, бегая и танцуя наэстраде, я так вертелся и хохотал, что она, случайнооказавшаяся в кресле рядом со мной и сперва с некоторымнедоумением смотревшая на меня, тоже наконец рассмеялась, и ятотчас весело обратился к ней.

-- Все так, -- говорила она, -- но все-таки помолчитенемного, почитайте что-нибудь, покурите...

-- Не могу я молчать! Не представляете вы себе всю силумоей любви к вам! Не любите вы меня!

-- Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете,что, кроме отца и вас, у меня никого нет на свете. Во всякомслучае вы у меня первый и последний. Вам этого мало? Нодовольно об этом. Читать при вас нельзя, давайте чай пить..

И я вставал, кипятил воду в электрическом чайнике настолике за отвалом дивана, брал из ореховой горки, стоявшей вуглу за столиком, чашки, блюдечки, говоря что придет в голову:

-- Вы дочитали "Огненного ангела"?

-- Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.

-- А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина?

-- Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь явообще не люблю.

-- Все-то вам не нравится!

-- Да, многое...

"Странная любовь!" -- думал я и, пока закипала вода,стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами, и онасоединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежалавдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое,левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в мерублизко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, взолотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки,вечно вившиеся вокруг него... "Странный город! -- говорил ясебе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном

-- Василий Блаженный -- и Спас-на-Бору, итальянские соборы -- ичто-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах..."

Приезжая в сумерки, я иногда заставал ее на диване тольков одном шелковом архалуке, отороченном соболем, -- наследствомоей астраханской бабушки, сказала она, -- сидел возле нее вполутьме, не зажигая огня, и целовал ее руки, ноги,изумительное в своей гладкости тело... И она ничему непротивилась, но все молча. Я поминутно искал ее жаркие губы -она давала их, дыша уже порывисто, но все молча. Когда жечувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняламеня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потомуходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретиквозле пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячегодурмана. Через четверть часа она выходила из спальни одетая,готовая к выезду, спокойная и простая, точно ничего и не былоперед этим:

-- Куда нынче? В "Метрополь", может быть?

И опять весь вечер мы говорили о чем-нибудь постороннем

Вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда язаговорил о браке:

-- Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь...

Это меня не обезнадежило. "Там видно будет!" -- сказал ясебе в надежде на перемену ее решения со временем и больше незаговаривал о браке. Наша неполная близость казалась мне иногданевыносимой, но и тут -- что оставалось мне, кроме надежды навремя? Однажды, сидя возле нее в этой вечерней темноте итишине, я схватился за голову:

-- Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо такжестоко мучить меня и себя!

Она промолчала.

-- Да, все-таки это не любовь, не любовь...

Она ровно отозвалась из темноты:

-- Может быть. Кто же знает, что такое любовь?

-- Я, я знаю! -- воскликнул я. -- И буду ждать, когда и выузнаете, что такое любовь, счастье!

-- Счастье, счастье... "Счастье наше, дружок, как вода вбредне: тянешь -- надулось, а вытащишь -- ничего нету".

-- Это что?

-- Это так Платон Каратаев говорил Пьеру.

Я махнул рукой:

-- Ах, Бог с ней, с этой восточной мудростью!

И опять весь вечер говорил только о постороннем -- о новойпостановке Художественного театра, о новом рассказеАндреева.... С меня опять было довольно и того, что вот ясперва тесно сижу с ней в летящих и раскатывающихся санках,держа ее в гладком мехе шубки, потом вхожу с ней в людную залуресторана под марш из "Аиды", ем и пью рядом с ней, слышу еемедленный голос, гляжу на губы, которые целовал час тому назад,-- да, целовал, говорил я себе, с восторженной благодарностьюглядя на них, на темный пушок над ними, на гранатовый бархатплатья, на скат плеч и овал грудей, обоняя какой-то слегкапряный залах ее волос, думая: "Москва, Астрахань, Персия,Индия!" В ресторанах за городом, к концу ужина, когда всешумней становилось кругом в табачном дыму, она, тоже куря ихмелея, вела меня иногда в отдельный кабинет, просила позватьцыган, и они входили нарочито шумно, развязно: впереди хора, с