Школьная библиотека

холст. Увидав меня, приостановилась. Я кинулся к ней.

-- Ты узнала меня?

Она слегка потрепала свободной левой рукой по плечу меня,усмехнулась:

-- Узнала, хаваджа.

-- Что это ты несешь?

-- Козий сыр несу.

-- Кому?

-- Всем.

-- Значит, продавать? Так неси его ко мне.

-- Куда?

-- Да вот сюда, в гостиницу...

Я жил как раз у Яффских ворот, в узком высоком доме,слитом с другими домами, по левую сторону той небольшойплощади, от которой идет ступенчатая "Улица царя Давида" -темный, крытый где холстами, а где древними каменными сводамиход между такими же древними мастерскими и лавками. И она безвсякой робости пошла впереди меня по крутой и тесной каменнойлестнице этого дома, слегка откинувшись, свободно напрягая своеизвивающееся тело, настолько обнажив правую руку, державшую наголове на кубовом платке круг сыру в холсте, что видны былигустые черные волосы ее подмышки. На одном повороте лестницыона приостановилась: там, глубоко внизу за узким окном, виденбыл древний "Водоем пророка Иезекииля", зеленоватая водакоторого лежала, как в колодце, в квадрате соседних сплошныхдомовых стен с решетчатыми окошечками, -- та самая вода, вкоторой купалась Вирсафия, жена Урия, наготой своей пленившаяцаря Давида. Приостановясь, она заглянула в окно и,обернувшись, с радостным удивлением взглянула на меня своимиудивительными глазами. Я не удержался, поцеловал ее голоепредплечье -- она взглянула на меня вопросительно: поцелуи не вобычае у бедуинов. Войдя в мою комнату, она положила свойсверток на стол и протянула ко мне ладонь правой руки. Яположил в ладонь несколько медных монет, потом, замирая отволнения, вынул и показал ей золотой фунт. Она поняла иопустила ресниц, покорно склонила голову и закрыла глазавнутренним сгибом локтя, навзничь легла на кровать, медленнообнажая ноги, прокопченные солнцем, вскидывая живот призывнымитолчками....

-- Когда опять принесешь сыр? -- спросил я, провожая еечерез час на лестницу.

Она легонько помотала головой:

-- Скоро нельзя.

И показала мне пять пальцев: пять дней. Недели через две,когда я уезжал от Аида и отъехал уже довольно далеко, сзадименя хлопнул выстрел -- и пуля с такой силой ударилась в каменьпередо мной, что он задымился. Я поднял лошадь вскачь,пригнувшись к седлу, -- хлопнул второй выстрел, и что-то крепкохлестнуло мне под колено левой ноги. Я скакал до самогоИерусалима, глядя вниз на свой сапог, по которому, пенясь,лилась кровь... Дивлюсь до сих пор, как мог Аид два разапромахнуться. Дивлюсь и тому, откуда он мог узнать, что это япокупал козий сыр у нее

1946

НОЧЛЕГ

Это случилось в одной глухой гористой местности на югеИспании.

Была июньская ночь, было полнолуние, небольшая луна стоялав зените, но свет ее, слегка розоватый, как это бывает в жаркиеночи после кратких дневных ливней, столь обычных в поруцветения лилий, все же так ярко озарял перевалы невысоких гор,покрытых низкорослым южным лесом, что глаз ясно различал их досамых горизонтов.

Узкая долина шла между этими перевалами на север. И в тениот их возвышенностей с одной стороны, в мертвой тишине этойпустынной ночи, однообразно шумел горный поток и таинственноплыли и плыли, мерно погасая и мерно вспыхивая то аметистом, тотопазом, летучие светляки, лючиоли. Противоположныевозвышенности отступали от долины, и по низменности под нимипролегала древняя каменистая дорога. Столь же древним казалсяна ней, на этой низменности, и тот каменный городок, куда вэтот уже довольно поздний час шагом въехал на гнедом жеребце,припадавшем на переднюю правую ногу, высокий марокканец вшироком бурнусе из белой шерсти и в марокканской феске.

Городок казался вымершим, заброшенным. Да он и был таким

Марокканец проехал сперва по тенистой улице, между каменнымиостовами домов, зиявших черными пустотами на месте окон, содичавшими садами за ними. Но затем выехал на светлую площадь,на которой был длинный водоем с навесом, церковь с голубойстатуей Мадонны над порталом, несколько домов, еще обитаемых, авпереди, уже на выезде, постоялый двор. Там, в нижнем этаже,маленькие окна были освещены, и марокканец, уже дремавший,очнулся и натянул поводья, что заставило хромавшую лошадьбодрей застучать по ухабистым камням площади.

На этот стук вышла на порог постоялого двора маленькая,тощая старуха, которую можно было принять за нищую, выскочилакруглоликая девочка лет пятнадцати, с челкой на лбу, вэспадрильях на босу ногу, в легоньком платьице цвета блеклойглицинии, поднялась лежавшая у порога огромная черная собака сгладкой шерстью и короткими, торчком стоящими ушами. Марокканецспешился возле порога, и собака тотчас вся подалась вперед,сверкнув глазами и словно с омерзением оскалив белые страшныезубы. Марокканец взмахнул плетью, но девочка его предупредила:

-- Негра! -- звонко крикнула она в испуге, -- что с тобой?

И собака, опустив голову, медленно отошла и легла, мордойк стене дома.

Марокканец сказал на дурном испанском языке приветствие истал спрашивать, есть ли в городе кузнец, -- завтра нужноосмотреть копыто лошади, -- где можно поставить ее на ночь инайдется ли корм для нее, а для него какой-нибудь ужин? Девочкас живым любопытством смотрела на его большой рост и небольшое,очень смуглое лицо, изъеденное оспой, опасливо косилась начерную собаку, лежавшую смирно, но как будто обиженно, старуха,тугая на ухо, поспешно отвечала крикливым голосом: кузнец есть,работник спит на скотном дворе рядом с домом, но она сейчас егоразбудит и отпустит корму для лошади, что же до кушанья, топусть гость не взыщет: можно сжарить яичницу с салом, но отужина осталось только немного холодных бобов да рагу изовощей... И через полчаса, управившись с лошадью при помощиработника, вечно пьяного старика, марокканец уже сидел застолом в кухне, жадно ел и жадно пил желтоватое белое вино.

Дом постоялого двора был старинный. Нижний этаж егоделился длинными сенями, в конце которых была крутая лестница вверхний этаж, на две половины: налево просторная, низкаякомната с нарами для простоте люда, направо такая жепросторная, низкая кухня и вместе с тем столовая, вся попотолку и по стенам густо закопченная дымом, с маленькими иочень глубокими по причине очень толстых стен окнами, с очагомв дальнем углу, с грубыми голыми столами и скамьями возле них,скользкими от времени, с каменным неровным полом. В ней горелакеросиновая лампа, свисавшая с потолка на почерневшей железнойцепи, пахло топкой и горелым салом, -- старуха развела на очагеогонь, разогрела прокисшее рагу и жарила для гостя яичницу,пока он ел холодные бобы, политые уксусом и зеленым оливковыммаслом. Он не разделся, не снял бурнуса, сидел, широкорасставив ноги, обутые в толстые кожаные башмаки, над которымибыли узко схвачены по щиколке широкие штаны из той же белойшерсти. И девочка, помогая старухе и прислуживая ему, то и делопугалась от его быстрых, внезапных взглядов на нее, от егосиневатых белков, выделявшихся на сухом и рябом темном лице сузкими губами. Он и без того был страшен ей. Очень высокийростом, он был широк от бурнуса, и тем меньше казалась егоголова в феске. По углам его верхней губы курчавились жесткиечерные волосы. Курчавились такие же кое-где и на подбородке

Голова была слегка откинута назад, отчего особенно торчалкрупный кадык в оливковой коже. На тонких, почти черных пальцахбелели серебряные кольца. Он ел, пил и все время молчал.

Когда старуха, разогрев рагу и сжарив яичницу, утомленносела на скамью возле потухшего очага и крикливо спросила его,откуда и куда он едет, он гортанно кинул в ответ только однослово:

-- Далеко.

Съевши рагу и яичницу, он помотал уже пустым виннымкувшином, -- в рагу было много красного перцу, -- старухакивнула девочке головой, и, когда та, схватив кувшин, мелькнулавон из кухни в ее отворенную дверь, в темные сени, где медленноплыли и сказочно вспыхивали светляки, он вынул из-за пазухи