Школьная библиотека

пачку папирос, закурил и кинул все так же кратко:

-- Внучка?

-- Племянница, сирота, -- стала кричать старуха ипустилась в рассказ о том, что она так любила покойного брата,отца девочки, что ради него осталась в девушках, что это емупринадлежал этот постоялый двор, что его жена умерла ужедвенадцать лет тому назад, а он сам восемь и все завещал впожизненное владение ей, старухе, что дела стали очень плохи вэтом совсем опустевшем городке...

Марокканец, затягиваясь папиросой, слушал рассеянно, думаячто-то свое. Девочка вбежала с полным кувшином, он, взглянув нанее, так крепко затянулся окурком, что обжег кончики острыхчерных пальцев, поспешно закурил новую папиросу и раздельносказал, обращаясь к старухе, глухоту которой уже заметил:

-- Мне будет очень приятно, если твоя племянница саманальет мне вина.

-- Это не ее дело, -- отрезала старуха, легко переходившаяот болтливости к резкой краткости, и стала сердито кричать:

-- Уже поздно, допивай вино и иди спать, она сейчас будетстелить тебе постель в верхней комнате.

Девочка оживленно блеснула глазами и, не дожидаясьприказания, опять выскочила вон, быстро затопала по лестниценаверх.

-- А вы обе где спите? -- спросил марокканец и слегкасдвинул феску с потного лба.

-- Тоже наверху?

Старуха закричала, что там слишком жарко летом, что когданет постояльцев, -- а их теперь почти никогда нет! -- они спятв другой нижней половине дома, -- вот тут, напротив, -- указалаона рукой в сени и опять пустилась в жалобы на плохие дела и нато, что все стало очень дорого и что поэтому поневолеприходится брать дорого и с проезжих...

-- Я завтра уеду рано, -- сказал марокканец, уже явно неслушая ее. -- А утром ты дашь мне только кофе. Значит, тыможешь теперь же счесть, сколько с меня следует, и я сейчас жерасплачусь с тобой. -- Посмотрим только, где у меня мелкиеденьги, -- прибавил он и вынул из-под бурнуса мешочек изкрасной мягкой кожи, развязал, растянул ремешок, которыйстягивал его отверстие, высыпал на стол кучку золотых монет исделал вид, что внимательно считает их, а старуха дажепривстала со скамьи возле очага, глядя на монеты округлившимисяглазами.

Наверху было темно и очень жарко. Девочка отворила дверь вдушную, горячую темноту, в которой остро светились щелиставней, закрытых за двумя такими же маленькими, как и внизу,окнами, ловко вильнула в темноте мимо круглого стола посредикомнаты, отворила окно и, толкнув, распахнула ставни на сияющуюлунную ночь, на огромное светлое небо с редкими звездами. Сталолегче дышать, стал слышен поток в долине. Девочка высунулась изокна, чтобы взглянуть на луну, не видную из комнаты, стоявшуювсе еще очень высоко, потом взглянула вниз: внизу стояла и,подняв морду, глядела на нее собака, приблудным щенкомзабежавшая откуда-то лет пять тому назад на постоялый двор,выросшая на ее глазах и привязавшаяся к ней с той преданностью,на которую способны только собаки.

-- Негра, -- шепотом сказала девочка, -- почему ты неспишь?

Собака слабо взвизгнула, мотнув вверх мордой и кинулась котворенной двери в сени.

-- Назад, назад! -- поспешным шепотом приказала девочка

-- На место!

Собака остановилась и опять подняла морду, сверкнувкрасным огоньком глаз.

-- Что тебе надо? -- ласково заговорила девочка, всегдаразговаривавшая с ней, как с человеком. -- Почему ты не спишь,глупая? Это луна так тревожит тебя?

Как бы желая что-то ответить, собака опять потянуласьвверх мордой, опять тихо взвизгнула. Девочка пожала плечом

Собака была для нее тоже самым близким, даже единственнымблизким существом на свете, чувства и помыслы которого казалисьей почти всегда понятными. Но что хотела выразить собакасейчас, что ее тревожило нынче, она не понимала и потому толькострого погрозила пальцем и опять приказала притворно сердитымшепотом:

-- На место. Негра! Спать!

Собака легла, девочка еще немного постояла у окна,подумала о ней... Возможно, что ее тревожил этот страшныймарокканец. Почти всегда встречала она постояльцев двораспокойно, не обращала внимания даже на таких, что с видуказались разбойниками, каторжниками. Но все же случалось, чтона некоторых кидалась она почему-то как бешеная, с громовымревом, и тогда только она одна могла смирить ее. Впрочем, моглабыть и другая причина ее тревоги, ее раздражения -- эта жаркая,без малейшего движения воздуха и такая ослепительная,полнолунная ночь. Хорошо слышно было в необыкновенной тишинеэтой ночи, как шумел поток в долине, как ходил, топал копытцамикозел, живший на скотном дворе, как вдруг кто-то, -- не тостарый мул постоялого двора, не то жеребец марокканца, -- состуком лягнул его, а он так громко и гадко заблеял, что,казалось, по всему миру раздалось это дьявольское блеяние. Идевочка весело отскочила от окна, растворила другое, распахнулаи там ставни. Сумрак комнаты стал еще светлее. Кроме стола, вней стояли у правой от входа стены, изголовьями к ней, тришироких кровати, крытые только грубыми простынями. Девочкаоткинула простыню на первой от входа кровати, поправилаизголовье, вдруг сказочно осветившееся прозрачным, нежнымголубоватым светом: это был светляк, севший на ее челку. Онапровела по ней рукой, и светляк, мерцая и погасая, поплыл покомнате. Девочка легонько запела и побежала вон.

В кухне во весь свой рост стоял спиной к ней марокканец ичто-то негромко, но настойчиво и раздраженно говорил старухе

Старуха отрицательно мотала головой. Марокканец вздернулплечами и с таким злобным выражением лица обернулся к вошедшейдевочке, что она отшатнулась.

-- Готова постель? -- гортанно крикнул он.

-- Все готово, -- торопливо ответила девочка.

-- Но я не знаю, куда мне идти. Проводи меня.

-- Я сама провожу тебя, -- сердито сказала старуха. -- Идиза мной.

Девочка послушала, как медленно топала она по крутойлестнице, как стучал за ней башмаками марокканец, и вышланаружу. Собака, лежавшая у порога, тотчас вскочила, взвилась и,вся дрожа от радости и нежности, лизнула ей в лицо.

-- Пошла вон, пошла вон, -- зашептала девочка, ласковооттолкнула ее и села на пороге. Собака тоже села на задниелапы, и девочка обняла ее за шею, поцеловала в лоб и сталапокачиваться вместе с ней, слушая тяжелые шаги и гортанныйговор марокканца в верхней комнате. Он что-то уже спокойнееговорил старухе, но нельзя было разобрать что. Наконец онсказал громко:

-- Ну, хорошо, хорошо! Только пусть она принесет мне водыдля питья на ночь.

И послышались шаги осторожно сходившей по лестницестарухи.

Девочка вошла в сени навстречу ей и твердо сказала:

-- Я слышала, что он говорил. Нет, я не пойду к нему. Яего боюсь.

-- Глупости, глупости! -- закричала старуха. -- Ты,значит, думаешь, что я опять сама пойду с моими ногами да еще втемноте и по такой скользкой лестнице? И совсем нечего боятьсяего. Он только очень глупый и вспыльчивый, но он добрый. Он всеговорил мне, что ему жалко тебя, что ты девочка бедная, чтоникто не возьмет тебя замуж без приданого. Да и правда, какоеже у тебя приданое? Мы ведь совсем разорились. Кто теперь у насостанавливается, кроме нищих мужиков!

-- Чего ж он так злился, когда я вошла? -- спросиладевочка.

Старуха смутилась.

-- Чего, чего! -- забормотала она. -- Я сказала ему, чтобыон не вмешивался в чужие дела... Вот он и обиделся...

И сердито закричала:

-- Ступай скорей, набери воды и отнеси ему. Он обещалчто-нибудь подарить тебе за это. Иди, говорю!

Когда девочка вбежала с полным кувшином в отворенную дверьверхней комнаты, марокканец лежал на кровати уже совсемраздетый: в светлом лунном сумраке пронзительно чернели егоптичьи глаза, чернела маленькая коротко стриженная голова,белела длинная рубаха, торчали большие голые ступни. На столесреди комнаты блестел большой револьвер с барабаном и длиннымдулом, на кровати рядом с его кроватью белым бугром была