Школьная библиотека

вылечил, я и средствие знаю... Право бы, погостили, сударь, ей-богу, вотвеликое слово, у нас погостили бы!..

- В самом деле, нет ли какого средства? - заметил Ярослав Ильич... даи не докончил.

Ордынов сделал напраслину, с диким изумлением оглядев незадолго дотого с ног до головы Ярослава Ильича. Это был, конечно, честнейший иблагороднейший человек, но он теперь понял все, и, признаться, положениеего было весьма затруднительно! Ему хотелось, что называется, лопнуть сосмеха! Будь он один на один вместе с Ордыновым, - два такие друга! конечно, Ярослав Ильич не вытерпел бы и неумеренно предался порывувеселости. Во всяком случае он сделал бы это весьма благородно, с чувствомпожал бы после смеха руку Ордынова, искренно и справедливо уверил бы его,что чувствует удвоенное уважение к нему и что извиняет во всяком случае..

да, наконец, и глядеть не будет на молодость. Но теперь, при известнойсвоей деликатности, он был в самом затруднительном положении и почти незнал, куда скрыть себя...

- Средствия, то есть снадобья! - подхватил Мурин, у которого все лицою5вельнулось от неловкого восклицания Ярослава Ильича. - Я, то есть,сударь, по глупости моей мужицкой, вот что сказал бы, - продолжал он,ступив еще шаг вперед, - книжек вы, сударь, больно зачитались; скажу, умныбольно стали; оно, то есть как по-русски говорится у нас, по-мужицкому, умза разум зашел...

- Довольно ! - строго прервал Ярослав Ильич...

- Я иду, - сказал Ордынов, - благодарю вас, Ярослав Ильич; буду, будуу вас непременно, - говорил он на удвоенные вежливости Ярослава Ильича,который был не в силах долее его удерживать. - Прощайте, прощайте...

- Прощайте, ваше благородие; прощайте, сударь; не забудьте нас,навестите нас, грешных.

Ордынов не слыхал ничего более; он вышел как полоумный.

Он не мог вынести более; он был как убитый; сознание его цепенело. Онглухо чувствовал, что его душит болезнь, но холодное отчаяние воцарялось вдуше его, и только слышал он, что какая-то глухая боль ломит, томит, сосетему грудь. Ему хотелось умереть в эту минуту. Ноги его подкосились, и онприсел у забора, не обращая более внимания ни на проходивших людей, ни натолпу, начинавшую сбираться возле него, ни на оклики и расспросылюбопытных, его окруживших. Но вдруг из множества голосов раздался над нимголос Мурина. Ордынов поднял голову. Старик действительно стоял перед ним;бледное лицо его было важно и задумчиво. Это уж был совсем другой человек,чем тот, который так грубо глумился над ним у Ярослава Ильича. Ордыновпривстал; Мурин взял его за руку и вывел из толпы...

- Тебе еще нужно свой скарб захватить, - сказал он, искоса взглянув наОрдынова. - Не горюй, барин! - вскрикнул Мурин. - Ты молод, чего горевать!

Ордынов не отвечал.

- Обижаешься, барин? Знать, больно зло тебя взяло... да нечему; всяксвое холит, всяк свое добро бережет.

- Я не знаю вас, - сказал Ордынов, - я не хочу знать ваших тайн. Ноона! она!.. - проговорил он, и слезы градом, в три ручья, потекли из глазего. Ветер срывал их одну за другой с его щек... Ордынов утирал их рукой

Жест его, взгляд, непроизвольные движения дрожавших посинелых губ - всепредсказывало в нем помешательство.

- Я уж тебе толковал, - сказал Мурин, стиснув брови, - она полоумная!Отчего и как помешалась... зачем тебе знать? Только мне она и такая родная! Возлюбил я ее больше жизни моей и никому не отдам. Понимаешьтеперь!

Огонь на мгновение сверкнул в глазах Ордынова.

- Но зачем же я... зачем я теперь словно жизнь потерял? Зачем же болитмое сердце? Зачем я спознал Катерину?

- Зачем? - Мурин усмехнулся и задумался. - Зачем, я и сам не знаю,зачем, - вымолвил он, наконец. - Женский норов не морская пучина,распознать его распознаешь, да хитер он, стоек, живуч! На, дескать, вынь даположь! Знать, и впрямь, барин, она с вами хотела уйти от меня, - продолжалон в раздумье. - Побрезгала старым, изжила с ним все, насколько можноизжить! Приглянулись вы, знать, ей больно сначала! Аль уж так, вы ли,другой ли... Я ведь ей не перечу ни в чем; птичья молока пожелает, и молокаптичья достану; птицу такую сам сделаю, коли нет такой птицы! Тщеславнаона! За волюшкой гонится, а и сама не знает, о чем сердце блажит. Ан ивышло, что лучше по-старому! Эх, барин! молод ты больно ! Сердце твое ещегорячо, словно у девки, что рукавом свои слезы утирает, покинутая! Спознай,барин: слабому человеку одному не сдержаться! Только дай ему все, он сам жепридет, все назад отдаст, дай ему полцарства земного в обладание, попробуй- ты думаешь что? Он тебе тут же в башмак тотчас спрячется, так умалится

Дай ему волюшку, слабому человеку, - сам ее свяжет, назад принесет. Глупомусердцу и воля не впрок! Не прожить с таким норовом! Я тебе это все такговорю - молоденек ты больно! Ты что мне? Ты был да пошел - ты иль другой,все равно. Я и сначала знал, что будет одно. А перечить нельзя! словамолвить нельзя поперек, коли хошь свое счастье сберечь. Оно ведь, знашь,барин, - продолжал философствовать Мурин, - только все так говорится: ичего не бывает? За нож возьмется в сердцах, не то безоружный, с голымируками на тебя, как баран, полезет да зубами глотку врагу перервет. Апусть-те дадут этот нож-от в руки, да враг твой сам перед тобою широкуюгрудь распахнет, небось и отступишься!

Они вошли во двор. Татарин еще издали завидел Мурина, снял перед нимшапку и лукаво, пристально смотрел на Ордынова.

- Что мать? дома? - закричал ему Мурин.

- Дома.

- Скажи, чтоб ему скарб его перетащить помогли! Да и ты пошел,двигайся!

Они взошли на лестницу. Старуха, служившая у Мурина и оказавшаясядействительно матерью дворника, возилась с пожитками бывшего жильца иворчливо вязала их в один большой узел.

- Подожди; я-те еще из твоего принесу, там осталась...

Мурин вошел к себе. Через минуту он воротился и подал Ордынову богатуюподушку, всю вышитую шелками и гарусом, - ту самую, которую положила емуКатерина, когда он сделался болен.

- Это она тебе шлет, - сказал Мурин. - А теперь ступайподобру-поздорову да, смотри ж, не шатайся, - прибавил он вполголоса,отеческим тоном, - не то худо будет.

Видно было, что ему не хотелось обижать жильца. Но когда он бросил нанего последний взгляд, то невольно видно было, как прилив неистощимой злобызакипел на лице его. Почти с отвращением затворил он дверь за Ордыновым.

Через два часа Ордынов переехал к немцу Шпису. Тинхен ахнула, взглянувна него. Она тотчас спросила его о здоровье и, узнав, в чем дело,немедленно расположилась лечить. Старик немец самодовольно показал жильцусвоему, что он только что хотел идти к воротам и снова залепить ярлычок,затем что сегодня аккуратно в копейку вышел задаток его, высчитывая из негокаждый день найма. Причем старик не преминул дальновидно похвалить немецкуюаккуратность и честность. В тот же день Ордынов занемог и только через тримесяца мог встать с постели.

Мало-помалу он выздоровел и стал выходить. Жизнь у немца былаоднообразна, покойна. Немец был без особого норова; хорошенькая Тинхен, нетрогая нравственности, была всем, чем угодно, - но как будто жизнь навекипотеряла свой цвет для Ордынова! Он стал задумчив, раздражителен;впечатлительность его приняла направление болезненное, и он неприметновпадал в злую, очерствелую ипохондрию. Книги не раскрывались иногда поцелым неделям. Будущее было для него заперто, деньги его выходили, и онопустил руки заранее; он даже не думал о будущем. Иногда прежняя горячка кнауке, прежний жар, пр5жние образы, им самим созданные, ярко восставалиперед ним из прошедшего, но они только давили, душили его энергию. Мысль непереходила в дело. Создание остановилось. Казалось, все эти образы нарочновырастали гигантами в его представлениях, чтоб смеяться над бессилием его,их же творца. Ему невольно приходило в грустную минуту сравнение самогосебя с тем хвастливым учеником колдуна, который, украв слово учителя,приказал метле носить воду и захлебнулся в ней, забыв, как сказать:"перестань". Может быть, в нем осуществилась бы целая, оригинальная,самобытная идея. Может быть, ему суждено было быть художником в науке. Покрайней мере прежде он сам верил в это. Искренняя вера есть уж залогбудущего. Но теперь он сам смеялся в иные минуты над своим слепымубеждением и - не подвигался вперед.

За полгода перед тем он выжил, создал и набросал на бумагу стройныйэскиз создания, на котором (по молодости своей) в нетворческие минутыстроил самые вещественные надежды. Сочинение относилось к истории церкви, исамые теплые, горячие убеждения легли под пером его. Теперь он перечел этотплан, переделал, думал о нем, читал, рылся и наконец отверг идею свою, непостроив ничего на развалинах. Но что-то похожее на мистицизм, напредопределение и таинственность начало проникать в его душу. Несчастныйчувствовал страдания свои и просил исцеления у бога. Работница немца, изрусских, старуха богомольная, с наслаждением рассказывала, как молится еесмирный жилец и каким образом по целым часам лежит он, словно бездыханный,на церковном помосте...

Он никому не говорил ни слова о случившемся с ним. Но порой, особеннов сумерки, в тот час, когда гул колоколов напоминал ему то мгновение, когдавпервые задрожала, заныла вся грудь его дотоле неведомым чувством, когда онстал возле нее на коленях в божием храме, забыв обо всем, и только слышал,как стучало ее робкое сердце, когда слезами восторга и радости омыл онновую, светлую надежду, мелькнувшую ему в его одинокой жизни, - тогда бурявставала из уязвленной навеки души его. Тогда содрогался его дух и мучениелюбви жгучим огнем снова пылало в груди его. Тогда сердце его грустно истрастно болело и, казалось, любовь его возрастала вместе с печалью. Частопо целым часам, забыв себя и всю обыденную жизнь свою, забыв все на свете,просиживал он на одном месте, одинокий, унылый, безнадежно качал головой и,