Школьная библиотека

мым простым средством...

- Я хотел сказать... - осмелился прервать Иван Федорович, видя, чтоГригорий Григорьевич с умыслом хочет поворотить речь на другое, - что взавещании покойного Степана Кузьмича упоминается, так сказать, одарственной записи... по ней следует-с мне...

- Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь!Никакой дарственной записи дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании иупоминается о какой-то записи; но где же она? никто не представил ее. Явам это говорю потому, что искренно желаю вам добра.....

- Нет, тетушка! - сказал Иван Федорович, слезая с повозки, - у Григория Григорьевича нет никакой записи.

- И ты поверил ему! Врет он, проклятый! Когда-нибудь попаду, право,поколочу его собственными руками. О, я ему поспущу жиру! Впрочем, нужнонаперед поговорить с нашим подсудком, нельзя ли судом с него стребовать... Но не об этом теперь дело. Ну, что ж, обед был хороший?

- Очень... да, весьма, тетушка.

- Ну, какие ж были кушанья, расскажи? Старуха-то, я знаю, мастерицаприсматривать за кухней.

- Сырники были во сметаною, тетушка.....

она негодная, я думаю, сама и не подумала об этом.

Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный. Правда, МарьяГригорьевна очень недурная барышня; но жениться!.. это казалось ему такстранно, так чудно, что он никак не мог подумать без страха. Жить с женою!.. непонятно! Он не один будет в своей комнате, но их должно бытьвезде двое!.. Пот проступал у него на лице, по мере того чем более углублялся он в размышление.

Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на все старания,никак не мог заснуть. Наконец желанный сон, этот всеобщий успокоитель,посетил его; но какой сон! еще несвязнее сновидений он никогда на видывал.....

не позабыть после!

Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева,навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. "Ну, так! не говорил лия, - подумал дед, - что это попова левада? Вот и плетень его! теперь иверсты нет до баштана".

Поздненько, однако ж, пришел он домой и галушек не захотел есть. Разбудивши брата Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки, и завернулся в тулуп. И когда тот начал было спрашивать:

- А куда тебя, дед, черти дели сегодня?

- Не спрашивай, - сказал он, завертываясь еще крепче, - не спрашивай,Остап; не то поседеешь! - И захрапел так, что воробьи, которые забралисьбыло на баштан, поподымались с перепугу на воздух.....

Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами школьники и бурсаки. Грамматики, риторы, философы и богословы, с тетрадями под мышкой, брели в класс. Грамматики были еще очень малы; идя, толкали друг друга и бранились между собою самым тоненьким дискантом; они были все почти в изодранных или запачканных платьях, и карманы их вечно были наполнены всякою дрянью; как-то: бабками, свистелками, сделанными из перышек, недоеденным пирогом, а иногда даже и маленькими воробьенками, из которых один, вдруг чиликнув среди необыкновенной тишины в классе, доставлял своему патрону порядочные пали в оберуки, а иногда и вишневые розги.....

не по дороге.

Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто:

- А где же дорога?

Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил:

- Да, ночь темная.

Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но рукиего попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, по которой, казалось, никто не ездил. Путешественники еще сделали усилие пройти несколько вперед, но везде была та же дичь. Философ попробовал перекликнуться, но голос его совершенно заглох по сторонам и не встретил никакого ответа.....

"Хорошо же!" - подумал про себя философ Хома и начал почти вслух произносить заклятия. Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи ивскочил, в свою очередь, к ней на спину. Старуха мелким, дробным шагомпобежала так быстро, что всадник едва мог переводить дух свой. Землячуть мелькала под ним. Все было ясно при месячном, хотя и неполном свете. Долины были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво вего глазах. Он схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех силколотить старуху. Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чаще, и потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу;и невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? "Ох, не могубольше!" - произнесла она в изнеможении и упала на землю.....

отце и матери:

- Что ж ты, дядько, расплакался, - сказал он, - я сам сирота! Отпустите меня, ребята.. на волю! На что я вам!

- Пустим его на волю! - отозвались некоторые. - Ведь он сирота. Пустьсебе идет, куда хочет.

- О, боже ж мой, боже мой! - произнес утешитель, подняв свою голову

- Отпустите его! Пусть идет себе!

И козаки уже хотели сами вывесть его в чистое поле, но тот, которыйпоказал свое любопытство, остановил их, сказавши:

- Не трогайте: я хочу с ним поговорить о бурсе. Я сам пойду в бурсу...

Впрочем, вряд ли бы этот побег мог совершиться, потому что когда философ вздумал подняться из-за стола, то ноги его сделались как будто деревянными и дверей в комнате начало представляться ему такое множество,что вряд ли бы он отыскал настоящую.....

супротив первой. Философ остановился на минуту в сенях высморкаться и скаким-то безотчетным страхом переступил через порог. Весь пол был устланкрасной китайкой. В углу, под образами, на высоком столе лежало телоумершей, на одеяле из синего бархата, убранном золотою бахромою и кистями. Высокие восковые свечи, увитые калиною, стояли в ногах и в головах,изливая свой мутный, терявшийся в дневном сиянии свет. Лицо умершей былозаслонено от него неутешным отцом, который сидел перед нею, обращенныйспиною к дверям. Философа поразили слова, которые он услышал:

- Я не о том жалею, моя наймилейшая мне дочь, что ты во цвете летсвоих, не дожив положенного века, на печаль и горесть мне, оставила землю.....

раз панночка пришла на конюшню, где он чистил коня. Дай говорит, Микитка, я положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, чтоне только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку,и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так иошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками занагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той порыиссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо еголежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою.....