Книга "Вечера на хуторе близ Диканьки". Страница 8

бежала, - говорил он, боязливо оглядываясь по сторонам, - побежала закупать себе плахт и дерюг всяких, так нужно до приходу ее все кончить!

Не успела Параска переступить за порог хаты, как почувствовала себяна руках парубка в белой свитке, который с кучею народа выжидал ее наулице.

- Боже, благослови! - сказал Черевик, складывая им руки. - Пусть ихживут, как венки вьют!

Тут послышался шум в народе:

- Я скорее тресну, чем допущу до этого! - кричала сожительница Солопия, которую, однако ж, с хохотом отталкивала толпа народа.

- Не бесись, не бесись, жинка! - говорил хладнокровно Черевик, видя,что пара дюжих цыган овладела ее руками, - что сделано, то сделано; япеременять не люблю!

- Нет! нет! этого-то не будет! - кричала Хивря, но никто не слушалее; несколько пар обступило новую пару и составили около нее непроницаемую танцующую стену.

Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как отодного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, к единствуE8 перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывалаулыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцевало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых одинхмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету.



Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье,что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо.

Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает отнас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхеслышит уже он грусть и пустыню и димо внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему

ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ИВАНА КУПАЛА

Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви

За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он досмерти не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда если упросишьего рассказать что сызнова, то, смотри, что-нибудь да скинет новое илипереиначит так, что узнать нельзя. Раз один из тех господ - нам, простымлюдям, мудрено и назвать их - писаки они не писаки, а вот то самое, чтобарышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, аон вовсе и позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый панич вгороховом кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы,думаю, уже прочли, - привозит с собою небольшую книжечку и, развернувшипосередине, показывает нам. Фома Григорьевич готов уже был оседлать носсвой очками, но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепитьвоском, передал мне. Я, так как грамоту кое-как разумею и не ношу очков,принялся читать. Не успел перевернуть двух страниц, как он вдруг остановил меня за руку.

- Постойте! наперед скажите мне, что это вы читаете?

Признаюсь, я немного пришел в тупик от такого вопроса.

- Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу быль, ваши собственные слова

- Кто вам сказал, что это мои слова?

- Да чего лучше, тут и напечатано: рассказанная таким-то дьячком.

- Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! бреше, сучий москаль

Так ли я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма клепки в голови! Слушайте, я вам расскажу ее сейчас.

Мы придвинулись к столу, и он начал.

Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на том свете елись однитолько буханцы пшеничные да маковники в меду!) умел чудно рассказывать

Бывало, поведет речь - целый день не подвинулся бы с места и все бы слушал. Уж не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнетмоскаля везть1, да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали,то хоть берись за шапку да из хаты. Как теперь помню - покойная старуха,мать моя, была еще жива, - как в долгий зимний вечер, когда на дворетрещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сиделаона перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне. Каганец, дрожа ивспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в хате. Веретено жужжало; амы все, дети, собравшись в кучку, слушали деда, не слезавшего от старости более пяти лет с своей печки. Но ни дивные речи про давнюю старину,про наезды запорожцев, про вязов, про молодецкие дела Подковы, ПолтораКожуха и Сагайдачного не занимали нас так, как рассказы про какое-нибудьстаринное чудное дело, от которых всегда дрожь проходила по телу и волосы ерошились на голове. Иной раз страх, бывало, такой заберет от них,что все с вечера показывается бог знает каким чудищем. Случится, ночьювыйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постеле твоейуклался спать выходец с того света. И чтобы мне не довелось рассказыватьэтого в другой раз, если не принимал часто издали собственную положеннуюв головах свитку за свернувшегося дьявола. Но главное в рассказах дедабыло то, что в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни скажет,то именно так и было. Одну из его чудных историй перескажу теперь вам

Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы есть уменье. Им все, что ни расскажешь, в смех. Эдакое неверье разошлосьпо свету! Да чего, - вот не люби бог меня и пречистая дева! вы, может,даже не поверите: раз как-то заикнулся про ведьм - что ж? нашелся сорвиголова, ведьмам не верит! Да, слава богу, вот я сколько живу уже на свете, видел таких иноверцев, которым провозить попа в решете2 было легче,нежели нашему брату понюхать табаку; а и те открещивались от ведьм. Ноприснись им... не хочется только выговорить, что такое, нечего и толковать об них.

1То есть лгать. (Прим. Н.В.Гоголя.) 2То есть солгать на исповеди

(Прим. Н.В.Гоголя.)

Лет - куды! - более чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего селаи не узнал бы никто: хутор, самый бедный хутор! Избенок десять, не обмазанных, не укрытых, торчало то сям, то там, посереди поля. Ни плетня нисарая порядочного, где бы поставить скотину или воз. Это ж еще богачитак жили; а досмотрели бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живет там человек божий. Вы спросите, отчего они жили так? Бедность не бедность: потому что тогда козаковал почти всякий и набирал в чужих землях немало добра; а больше оттого, что незачем было заводиться порядочною хатою. Какого народу тогда не шаталось по всем местам: крымцы, ляхи, литвинство!Бывало то, что и свои заедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало.

В этом-то хуторе показывался часто человек, или, лучше, дьявол в человеческом образе. Откуда он, зачем приходил, никто не знал. Гуляет,пьянствует и вдруг пропадет, как в воду, и слуху нет. Там, глядь - сновабудто с неба упал, рыскает по улицам села, которого теперь и следу нет икоторое было, может, не дальше ста шагов от Диканьки. Понаберет встречных козаков: хохот, песни, деньги сыплются, водка - как вода... Пристанет, бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег, монист - деватьнекуда! Правда, что красные девушки немного призадумывались, принимаяподарки: бог знает, может, в самом деле перешли они через нечистые руки

Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынежней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, - так называлиэтого бесовского человека, - именно говорила, что ни за какие благополучия в свете не согласилась бы принять от него подарков. Опять, как же ине взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь - так на другую же ночь и тащится в гостикакой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить зашею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, илитянуть за косу, когда вплетена в нее лента. Бог с ними тогда, с этимиподарками! Но вот беда - и отвязаться нельзя: бросишь в воду - плыветчертовский перстень или монисто поверх воды, и к тебе же в руки.

В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого Пантелея

Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец Афанасий. Заметив, чтоБасаврюк и на светлое воскресение не бывал в церкви, задумал было пожурить его - наложить церковное покаяние. Куды! насилу ноги унес. "Слушай,паноче! - загремел он ему в ответ, - знай лучше свое дело, чем мешатьсяв чужие, если не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено горячею кутьею!" Что делать с окаянным? Отец Афанасий объявил только, чтовсякого, кто спознается с Басаврюком, станет считать за католика, врагаХристовой церкви и всего человеческого рода.

В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, котороголюди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто не помнил ни отцаего, ни матери. Староста церкви говорил, правда, что они на другой же






Возможно заинтересуют книги: