Книга "Вечера на хуторе близ Диканьки". Страница 21

жавши хвост, в свою берлогу.

2 Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будьон француз, или цесарец, или швед - все немец. (Прим. Н.В.Гоголя.)

Между тем черт крался потихоньку к месяцу и уже протянул было рукусхватить его, но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососалпальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил иотдернул руку. Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый черт не оставилсвоих проказ. Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя, перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставшийголыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал в кармани, как будто ни в чем не бывал, побежал далее.

В Диканьке никто не слышал, как черт украл месяц. Правда, волостнойписарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни стого танцевал на небе, и уверял с божбою в том все село; но миряне качали головами и даже подымали его на смех. Но какая же была причина решиться черту на такое беззаконное дело? А вот какая: он знал, что богатый козак Чуб приглаш5н дьяком на кутью, где будут: голова; приехавшийиз архиерейской певческой родич дьяка в синем сюртуке, бравший самогонизкого баса; козак Свербыгуз и еще кое-кто; где, кроме кутьи, будет варенуха, перегонная на шафран водка и много всякого съестного. А междутем его дочка, красавица на всем селе, останется дома, а к дочке, наверное, придет кузнец, силач и детина хоть куда, который черту был противнее проповедей отца Кондрата. В досужее от дел время кузнец занималсямалеванием и слыл лучшим живописцем во всем околотке. Сам еще тогдаздравствовавший сотник Л...ко вызывал его нарочно в Полтаву выкраситьдощатый забор около его дома. Все миски, из которых диканьские козакихлебали борщ, были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязливый человек и писал часто образа святых: и теперь еще можно найти в Т... церквиего евангелиста Луку. Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил онсвятого Петра в день Страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего изада злого духа; испуганный черт метался во все стороны, предчувствуясвою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами,поленами и всем чем ни попало. В то время, когда живописец трудился надэтою картиною и писал ее на большой деревянной доске, черт всеми силамистарался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той порычерт поклялся мстить кузнецу.



Одна только ночь оставалась ему шататься на белом свете; но и в этуночь он выискивал чем-нибудь выместить на кузнеце свою злобу. И для этого решился украсть месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и не легокна подъем, к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг. Еще при месячной ночи варенухаи водка, настоянная на шафран, могла бы заманить Чуба, но в такую темноту вряд ли бы удалось кому стащить его с печки и вызвать из хаты. А кузнец, который был издавна не в ладах с ним, при нем ни за что не отважится идти к дочке, несмотря на свою силу.

Таким-то образом, как только черт спрятал в карман свой месяц, вдругпо всему миру сделалось так темно, что не всякий бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку. Ведьма, увидевши себя вдруг в темноте, вскрикнула. Тут черт, подъехавши мелким бесом, подхватил ее под руку и пустилсянашептывать на ухо то самое, что обыкновенно нашептывают всему женскомуроду. Чудно устроено на нашем свете! Все, что ни живет в нем, все силится перенимать и передразнивать один другого. Прежде, бывало, в Миргородеодин судья да городничий хаживали зимою в крытых сукном тулупах, а всемелкое чиновничество носило просто нагольные; теперь же и заседатель иподкоморий отсмалили себе новые шубы из решетиловских смушек с суконноюпокрышкою. Канцелярист и волостной писарь третьего году взяли синей китайки по шести гривен аршин. Пономарь сделал себе нанковые на лето шаровары и жилет из полосатого гаруса. Словом, все лезет в люди! Когда этилюди не будут суетны! Можно побиться об заклад, что многим покажетсяудивительно видеть черта, пустившегося и себе туда же. Досаднее всегото, что он, верно, воображает себя красавцем, между тем как фигура взглянуть совестно. Рожа, как говорит Фома Григорьевич, мерзость мерзостью, однако ж и он строит любовные куры! Но на небе и под небом таксделалось темно, что ничего нельзя уже было видеть, что происходило далее между ними.

- Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? - говорил козак Чуб,выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе,мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель неприкасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. - Там теперь будет добрая попойка! - продолжалЧуб, осклабив при этом свое лицо. - Как бы только нам не опоздать.

При сем Чуб поправил свой пояс, перехватывавший плотно его тулуп,нахлобучил крепче свою шапку, стиснул в руке кнут - страх и грозу докучливых собак; но, взглянув вверх, остановился...

- Что за дьявол! Смотри! смотри, Панас!..

- Что? - произнес кум и поднял свою голову также вверх.

- Как что? месяца нет!

- Что за пропасть! В самом деле нет месяца.

- То-то что нет, - выговорил Чуб с некоторою досадою на неизменноеравнодушие кума. - Тебе небось и нужды нет.

- А что мне делать!

- Надобно же было, - продолжал Чуб, утирая рукавом усы, - какому-тодьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вмешаться!.. Право, как будто на смех... Нарочно, сидевши в хате, глядел вокно: ночь - чудо! Светло, снег блещет при месяце. Все было видно, какднем. Не успел выйти за дверь - и вот, хоть глаз выколи!

Чуб долго еще ворчал и бранился, а между тем в то же время раздумывал, на что бы решиться. Ему до смерти хотелось покалякать о всякомвздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и приезжий бас, и дегтярь Микита, ездивший через каждые две недели в Полтаву наторги и отпускавший такие шутки, что все миряне брались за животы сосмеху. Уже видел Чуб мысленно стоявшую на столе варенуху. Все это былозаманчиво, правда; но темнота ночи напомнила ему о той лени, которая такмила всем козакам. Как бы хорошо теперь лежать, поджавши под себя ноги,на лежанке, курить спокойно люльку и слушать сквозь упоительную дремотуколядки и песни веселых парубков и девушек, толпящихся кучами под окнами. Он бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если бы был один,но теперь обоим не так скучно и страшно идти темною ночью, да и не хотелось-таки показаться перед другими ленивым или трусливым. Окончивши побранки, обратился он снова к куму:

- Так нет, кум, месяца?

- Нет.

- Чудно, пю0во! А дай понюхать табаку. У тебя, кум, славный табак!Где ты берешь его?

- Кой черт, славный!- отвечал кум, закрывая березовую тавлинку, исколотую узорами. - Старая курица не чихнет!

- Я помню, - продолжал все так же Чуб, - мне покойный шинкарь Зозуляраз привез табаку из Нежина. Эх, табак был! добрый табак был! Так чтоже, кум, как нам быть? ведь темно на дворе.

- Так, пожалуй, останемся дома, - произнес кум, ухватясь за ручкудвери.

Если бы кум не сказал этого, то Чуб, верно бы, решился остаться, нотеперь его как будто что-то дергало идти наперекор.

- Нет, кум, пойдем! нельзя, нужно идти!

Сказавши это, он уже и досадовал на себя, что сказал. Ему было оченьнеприятно тащиться в такую ночь; но его утешало то, что он сам нарочноэтого захотел и сделал-таки не так, как ему советовали.

Кум, не выразив на лице своем ни малейшего движения досады, как человек, которому решительно все равно, сидеть ли дома или тащиться из дому,обсмотрелся, почесал палочкой батога свои плечи, и два кума отправилисьв дорогу.

Теперь посмотрим, что делает, оставшись одна, красавица дочка. Оксанене минуло еще и семнадцати лет, как во всем почти свете, и по ту сторонуДиканьки, и по эту сторону Диканьки, только и речей было, что про нее

Парубки гуртом провозгласили, что лучшей девки и не было еще никогда ине будет никогда на селе. Оксана знала и слышала все, что про нее говорили, и была капризна, как красавица. Если бы она ходила не в плахте изапаске, а в каком-нибудь капоте, то разогнала бы всех своих девок. Парубки гонялись за нею толпами, но, потерявши терпение, оставляли мало-помалу и обращались к другим, не так избалованным. Один только кузнецбыл упрям и не оставлял своего волокитства, несмотря на то что и с нимпоступаемо было ничуть не лучше, как с другими.

По выходе отца своего она долго еще принаряживалась и жеманилась перед небольшим в оловянных рамках зеркалом и не могла налюбоваться собою

"Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? - говорила она, какбы рассеянно, для того только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою. Лгут люди, я совсем не хороша". Но мелькнувшее в зеркале свежее, живое вдетской юности лицо с блестящими черными очами и невыразимо приятной усмешкой, прожигавшей душу, вдруг доказало противное. "Разве черные бровии очи мои, - продолжала красавица, не выпуская зеркала, - так хороши,что уже равных им нет и на свете? Что тут хорошего в этом вздернутомкверху носе? и в щеках? и в губах? Будто хороши мои черные косы? Ух! ихможно испугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвилисьвокруг моей головы. Я вижу теперь, что я совсем не хороша! - и, отдвигаянесколько подалее от себя зеркало, вскрикнула: - Нет, хороша я! Ах, какхороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будетлюбоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя. Он зацелует меня нас






Возможно заинтересуют книги: