Школьная библиотека

валась с правого бока на левый, с левого на правый - и не могла заснуть

То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывалдаже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то, приутихнув, решалась ни о чем не думать - и все думала. И вся горела; и к утру влюбиласьпо уши в кузнеца.

Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи Вакулы. Его мысли заняты были одним: он никак не мог позабыть вероломства Солохи и сонный непереставал бранить ее.

Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа. Пожилыеженщины в белых намитках, в белых суконных свитках набожно крестились усамого входа церковного. Дворянки в зеленых и желтых кофтах, а иные дажев синих кунтушах с золотыми назади усами, стояли впереди их. Дивчата, укоторых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист,крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впереди всех были дворяне и простые мужики с усами, с чубами, с толстымишеями и только что выбритыми подбородками, все большею частию в кобеняках, из-под которых выказывалась белая, а у иBх и синяя свитка. На всехлицах, куда ни взглянь, виден был праздник. Голова облизывался, воображая, как он разговеется колбасою; дивчата помышляли о том, как они будутковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо, шептали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Свербыгуз клал поклоны. Одна только Оксана стояла как будто не своя: молилась и не молилась. На сердце у нее столпилось столько разных чувств, одно другого досаднее, одно другого печальнее, что лицо ее выражало одно только сильноесмущение; слезы дрожали на глазах. Дивчата не могли понять этому причиныи не подозревали, чтобы виною был кузнец. Однако ж не одна Оксана былазанята кузнецом. Все миряне заметили, что праздник - как будто не праздник; что как будто все чего-то недостает. Как на беду, дьяк после путешествия в мешке охрип и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжийпевчий славно брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, которыйвсегда, бывало, как только пели "Отче наш" или "Иже херувимы", всходилна крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве

К тому же он один исправлял должность церковного титара. Уже отошла заутреня; после заутрени отошла обедня... куда же это, в самом деле, запропастился кузнец?

Еще быстрее в остальное время ночи несся черт с кузнецом назад. И мигом очутился Вакула около своей хаты. В это время пропел петух. "Куда? закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать черта, - постой, приятель, еще не все: я еще не поблагодарил тебя". Тут, схвативши хворостину, отвесил он ему три удара, и бедный черт припустил бежать, как мужик,которого только что выпарил заседатель. Итак, вместо того чтобы провесть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого рода был самодурачен. После сего Вакула вошел в сени, зарылся в сено и проспал дообеда. Проснувшись, он испугался, когда увидел, что солнце уже высоко:"Я проспал заутреню и обедню!" Тут благочестивый кузнец погрузился вуныние, рассуждая, что это, верно, бог нарочно, в наказание за грешноеего намерение погубить свою душу, наслал сон, который не дал даже емупобывать в такой торжественный праздник в церкви. Но, однако ж, успокоивсебя тем, что в следующую неделю исповедается в этом попу и с сегодняшнего же дня начнет бить по пятидесяти поклонов через весь год, заглянулон в хату; но в ней не было никого. Видно, Солоха еще не возвращалась

Бережно вынул он из пазухи башмаки и снова изумился дорогой работе ичудному происшествию минувшей ночи; умылся, оделся как можно лучше, надел то самое платье, которое достал от запорожцев, вынул из сундука новую шапку из решетиловских смушек с синим верхом, который не надевал ещени разу с того времени, как купил ее еще в бытность в Полтаве; вынултакже новый всех цветов пояс; положил все это вместе с нагайкою в платоки отправился прямо к Чубу.

Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и не знал, чему дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к немуприйти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но ещебольше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним новехонькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а сам повалилсяему в ноги и проговорил умоляющим голосом:

- Помилуй, батько! не гневись! вот тебе и нагайка: бей, сколько душапожелает, отдаюсь сам; во всем каюсь; бей, да не гневись только! Ты жкогда-то братался с покойным батьком, вместе хлеб-соль ели и магарыч пили.

Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который никому населе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как гречневые блины,тот самый кузнец лежал у ног его.. Чтоб еще больше не уронить себя, Чубвзял нагайку и ударил его три раза по спине.

- Ну, будет с тебя, вставай! старых людей всегда слушай! Забудем все,что было меж нами! Ну, теперь говори, чего тебе хочется?

- Отдай, батько, за меня Оксану!

- Чуб немного подумал, поглядел на шапку и пояс: шапка была чудная,пояс также не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе и сказал решительно:

- Добре! присылай сватов!

- Ай! - вскрикнула Оксана, переступив через порог и увидев кузнеца, ивперила с изумлением и радостью в него очи.

- Погляди, какие я тебе принес черевики! - сказал Вакула, - те самые,которые носит царица.

- Нет! нет! мне не нужно черевиков! - говорила она, махая руками и несводя с него очей, - я и без черевиков... - Далее она не договорила ипокраснела.

Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила. Ещеникогда не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловалее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала еще лучше.

Проезжал через Диканьку блаженной памяти архиерей, хвалил место, накотором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед новою хатою

- А чья это такая размалеванная хата? - спросил преосвященный у стоявшей близ дверей красивой женщины с дитятей на руках.

- Кузнеца Вакулы, - сказала ему, кланяясь, Оксана, потому что этоименно была она.

- Славно! славная работа! - сказал преосвященный, разглядывая двери иокна. А окна все были обведены кругом красною краскою; на дверях же везде были козаки на лошадях, с трубками в зубах.

Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он выдержал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый крылос зеленоюкраскою с красными цветами. Это, однако ж, не все: на стене сбоку, каквойдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что всеплевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у нихна руках дитя подносили его к картине и говорили: "Он бачь, яка кака намалевана!" - и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось кгруди своей матери

СТРАШНАЯ МЕСТЬ

I

Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу своегосына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенькопоесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться. Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойкис Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином. Приехал и названый брат есаула, Данило Бурульбаш, сдругого берега Днепра, где, промеж двумя горами, был его хутор, с молодою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости белому лицу паниКатерины, черным, как немецкий бархат, бровям, нарядной сукне и исподнице из голубого полутабенеку, сапогам с серебряными подковами; но ещебольше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец. Всеготолько год жил он на Заднепровье, а двадцать один пропадал без вести иворотился к дочке своей, когда уже та вышла замуж и родила сына. Он,верно, много нарассказал бы дивного. Да как и не рассказать, бывши такдолго в чужой земле! Там все не так: и люди не те, и церквей Христовыхнет... Но он не приехал.

Гостям поднесли варенуху с изюмом и сливами и на немалом блюде коровай. Музыканты принялись за исподку его, спеченную вместе с деньгами, и,на время притихнув, положили возле себя цимбалы, скрыпки и бубны. Междутем молодицы и дивчата, утершись шитыми платками, выступали снова из рядов своих; а парубки, схватившись в боки, гордо озираясь на стороны, готовы были понестись им навстречу, - как старый есаул вынес две иконыблагословить молодых. Те иконы достались ему от честного схимника, старца Варфоломея. Не богата на них утварь, не горит ни серебро, ни золото,но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они вдоме. Приподняв иконы вверх, есаул готовился сказать короткую молитву..

как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети; а вслед заними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на стоявшегопосреди их козака. Кто он таков - никто не знал. Но уже он протанцевална славу козачка и уже успел насмешить обступившую его толпу. Когда жеесаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели,подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-заголовы поднялся горб, и стал козак - старик.

- Это он! это он! - кричали в толпе, тесно прижимаясь друг к другу.

- Колдун показался снова! - кричали матери, хватая на руки детей сво