Школьная библиотека

Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами школьники и бурсаки. Грамматики, риторы, философы и богословы, с тетрадями под мышкой, брели в класс. Грамматики были еще очень малы; идя, толкали друг друга и бранились между собою самым тоненьким дискантом; они были все почти в изодранных или запачканных платьях, и карманы их вечно были наполнены всякою дрянью; как-то: бабками, свистелками, сделанными из перышек, недоеденным пирогом, а иногда даже и маленькими воробьенками, из которых один, вдруг чиликнув среди необыкновенной тишины в классе, доставлял своему патрону порядочные пали в оберуки, а иногда и вишневые розги. Риторы шли солиднее: платья у них быличасто совершенно целы, но зато на лице всегда почти бывало какое-нибудьукрашение в виде риторического тропа: или один глаз уходил под самыйлоб, или вместо губы целый пузырь, или какая-нибудь другая примета; этиговорили и божились между собою тенором. Философы целою октавою бралиниже: в карманах иC кроме крепких табачных корешков, ничего не было

Запасов они не делали никаких и все, что попадалось, съедали тогда же;от них слышалась трубка и горелка иногда так далеко, что проходивший мимо ремесленник долго еще, остановившись, нюхал, как гончая собака, воздух.

Рынок в это время обыкновенно только что начинал шевелиться, и торговки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками дергалинаподхват за полы тех, у которых полы были из тонкого сукна или какой-нибудь бумажной материи.

- Паничи! паничи! сюды! сюды! - говорили они со всех сторон. - Осьбублики, маковники, вертычки, буханци хороши! ей-богу, хороши! на меду!сама пекла!

Другая, подняв что-то длинное, скрученное из теста, кричала:

- Ось сусулька! паничи, купите сусульку!

- Не покупайте у этой ничего: смотрите, какая она скверная - и носнехороший, и руки нечистые...

Но философов и богословов они боялись задевать, потому что философы ибогословы всегда любили брать только на пробу и притом целою горстью

По приходе в семинарию вся толпа размещалась по классам, находившимсяв низеньких, довольно, однако же, просторных комнатах с небольшими окнами, с широкими дверьми и запачканными скамьями. Класс наполнялся вдругразноголосными жужжаниями: авдиторы выслушивали своих учеников; звонкийдискант грамматика попадал как раз в звон стекла, вставленного в маленькие окна, и стекло отвечало почти тем же звуком; в углу гудел ритор,которого рот и толстые губы должны бы принадлежать, по крайней мере, философии. Он гудел басом, и только слышно было издали: бу, бу, бу, бу..

Авдиторы, слушая урок, смотрели одним глазом под скамью, где из карманаподчиненного бурсака выглядывала булка, или вареник, или семена из тыкв.

Когда вся эта ученая толпа успевала приходить несколько ранее иликогда знали, что профессора будут позже обыкновенного, тогда, со всеобщего согласия, замышляли бой, и в этом бою должны были участвовать все,даже и цензора, обязанные смотреть за порядком и нравственностию всегоучащегося сословия. Два богослова обыкновенно решали, как происходитьбитве: каждый ли класс должен стоять за себя особенно или все должныразделиться на две половины: на бурсу и семинарию. Во всяком случае,грамматики начинали прежде всех, и как только вмешивались риторы, ониуже бежали прочь и становились на возвышениях наблюдать битву. Потомвступала философия с черными длинными усами, а наконец и богословия, вужасных шароварах и с претолстыми шеями. Обыкновенно оканчивалось тем,что богословия побивала всех, и философия, почесывая бока, была теснимав класс и помещалась отдыхать на скамьях. Профессор, входивший в класс иучаствовавший когда-то сам в подобных боях, в одну минуту, по разгоревшимся лицам своих слушателей, узнавал, что бой был недурен, и в то время, когда он сек розгами по пальцам риторику, в другом классе другойпрофессор отделывал деревянными лопатками по рукам философию. С богословами же было поступаемо совершенно другим образом: им, по выражению профессора богословия, отсыпалось по мерке крупного гороху, что состояло вкоротеньких кожаных канчуках.

В торжественные-дни и праздники семинаристы и бурсаки отправлялись подомам с вертепами. Иногда разыгрывали комедию, и в таком случае всегдаотличался какой-нибудь богослов, ростом мало чем пониже киевской колокольни, представлявший Иродиаду или Пентефрию, супругу египетского царедворца. В награду получали они кусок полотна, или мешок проса, или половину вареного гуся и тому подобное.

Весь этот ученый народ, как семинария, так и бурса, которые питаликакую-то наследственную неприязнь между собою, был чрезвычайно беден насредства к прокормлению и притом необыкновенно прожорлив; так что сосчитать, сколько каждый из них уписывал за вечерею галушек, было бы совершенно невозможное дело; и потому доброхотные пожертвования зажиточныхвладельцев не могли быть достаточны. Тогда сенат, состоявший из философов и богословов, отправлял грамматиков и риторов под предводительствомодного философа, - а иногда присоединялся и сам, - с мешками на плечахопустошать чужие огороды. И в бурсе появлялась каша из тыкв. Сенаторыстолько объедались арбузов и дынь, что на другой день авдиторы слышалиот них вместо одного два урока: один происходил из уст, другой ворчал всенаторском желудке. Бурса и семинария носили какие-то длинные подобиясюртуков, простиравшихся по сие время: слово техническое, означавшее далее пяток.

Самое торжественное для семинарии событие было вакансии - время с июня месяца, когда обыкновенно бурса распускалась по домам. Тогда всюбольшую дорогу усеивали грамматики, философы и богословы. Кто не имелсвоего приюта, тот отправлялся к кому-нибудь из товарищей. Философы ибогословы отправлялись на кондиции, то есть брались учить или приготовлять детей людей зажиточных, и получали за то в год новые сапоги, аиногда и на сюртук. Вся ватага эта тянулась вместе целым табором; вариласебе кашу и ночевала в поле. Каждый тащил за собою мешок, в котором находилась одна рубашка и пара онуч. Богословы особенно были бережливы иаккуратны: для того чтобы не износить сапогов, они скидали их, вешали напалки и несли на плечах, особенно когда была грязь. Тогда они, засучившаровары по колени, бесстрашно разбрызгивали своими ногами лужи. Кактолько завидывали в стороне хутор, тотчас сворочали с большой дороги и,приблизившись к хате, выстроенной поопрятнее других, становились передокнами в ряд и во весь рот начинали петь кант. Хозяин хаты, какой-нибудьстарый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потомрыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: "Жинко! то, что поютшколяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и что-нибудь такого,что у нп1 есть!" И целая миска вареников валилась в мешок. Порядочныйкус сала, несколько паляниц, а иногда и связанная курица помещалисьвместе. Подкрепившись таким запасом грамматики, риторы, философы и богословы опять продолжали путь. Чем далее, однако же, шли они, тем болееуменьшалась толпа их. Все почти разбродились по домам, и оставались те,которые имели родительские гнезда далее других.

Один раз во время подобного странствования три бурсака своротили сбольшой дороги в сторону, с тем чтобы в первом попавшемся хуторе запастись провиантом, потому что мешок у них давно уже был пуст. Это были:богослов Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.

Богослов был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странныйнрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет. Вдругом случае характер его был чрезвычайно мрачен, и когда напивался онпьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого труда его сыскать там.

Философ Хома Брут был нрава веселого. Любил очень лежать и куритьлюльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тропака. Он часто пробовал крупного гороху, но совершенно с философическимравнодушием, - говоря, что чему быть, того не миновать.

Ритор Тиберий Горобець еще не имел права носить усов, пить горелки икурить люльки. Он носил только оселедец, и потому характер его в то время еще мало развился; но, судя по большим шишкам на лбу, с которыми ончасто являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хороший воин. Богослов Халява и философ Хома часто дирали его за чуб в знаксвоего покровительства и употребляли в качестве депутата.

Был уже вечер, когда они своротили с большой дороги. Солнце толькочто село, и дневная теплота оставалась еще в воздухе. Богослов и философшли молча, куря люльки; ритор Тиберий Горобець сбивал палкою головки сбудяков, росших по краям дороги. Дорога шла между разбросанными группамидубов и орешника, покрывавшими луг. Отлогости и небольшие горы, зеленыеи круглые, как куполы, иногда перемежевывали равнину. Показавшаяся вдвух местах нива с вызревавшим житом давала знать, что скоро должна появиться какая-нибудь деревня. Но уже более часу, как они минули хлебныеполосы, а между тем им не попадалось никакого жилья. Сумерки уже совсемомрачили небо, и только на западе бледнел остаток алого сияния.

- Что за черт! - сказал философ Хома Брут, - сдавалось совершенно,как будто сейчас будет хутор.

Богослов помолчал, поглядел по окрестностям, потом опять взял в ротсвою люльку, и все продолжали путь.

- Ей-богу! - сказал, опять остановившись, философ. - Ни чертова кулака не видно.

- А может быть, далее и попадется какой-нибудь хутор, - сказал богослов, не выпуская люльки.

Но между тем уже была ночь, и ночь довольно темная. Небольшие тучиусилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать низвезд, ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли