Школьная библиотека

не по дороге.

Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто:

- А где же дорога?

Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил:

- Да, ночь темная.

Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но рукиего попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, по которой, казалось, никто не ездил. Путешественники еще сделали усилие пройти несколько вперед, но везде была та же дичь. Философ попробовал перекликнуться, но голос его совершенно заглох по сторонам и не встретил никакого ответа. Несколько спустя только послышалось слабое стенание, похожеена волчий вой.

- Вишь, что тут делать? - сказал философ.

- А что? оставаться и заночевать в поле! - сказал богослов и полез вкарман достать огниво и закурить снова свою люльку. Но философ не могсогласиться на это. Он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудкесвоем какое-то несносное одиночество. Притом, несмотря на веселый нравсвой, философ боялся несколько волков.

- Нет, ХBява, не можно, - сказал он. - Как же, не подкрепив себя ничем, растянуться и лечь так, как собаке ? Попробуем еще; может быть,набредем на какое-нибудь жилье и хоть чарку горелки удастся выпить изночь.

При слове "горелка" богослов сплюнул в сторону и примолвил:

- Оно конечно, в поле оставаться нечего.

Бурсаки пошли вперед, и, к величайшей радости их, в отдалении почудился лай. Прислушавшись, с которой стороны, они отправились бодрее и,немного пройдя, увидели огонек.

- Хутор! ей-богу, хутор! - сказал философ.

Предположения его не обманули: через несколько времени они свидели,точно, небольшой хуторок, состоявший из двух только хат, находившихся водном и том же дворе. В окнах светился огонь. Десяток сливных дерев торчало под тыном. Взглянувши в сквозные дощатые ворота, бурсаки увиделидвор, установленный чумацкими возами. Звезды кое-где глянули в это времяна небе.

- Смотрите же, братцы, не отставать! во что бы то ни было, а добытьночлега!

Три ученые мужа яростно ударили в ворота и закричали:

- Отвори!

Дверь в одной хате заскрыпела, и минуту спустя бурсаки увидели передсобою старуху в нагольном тулупе.

- Кто там? - закричала она, глухо кашляя.

- Пусти, бабуся, переночевать. Сбились с дороги. Так в поле скверно,как в голодном брюхе.

- А что вы за народ?

- Да народ необидчивый: богослов Халява, философ Брут и ритор Горобець.

- Не можно, - проворчала старуха, - у меня народу полон двор, и всеуглы в хате заняты. Куды я вас дену? Да еще вс° какой рослый и здоровыйнарод! Да у меня и хата развалится, когда помещу таких. Я знаю этих философов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двораскоро не будет. Пошли! пошли! Тут вам нет места.

- Умилосердись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропалини за что ни про что? Где хочешь помести нас. И если мы что-нибудь,как-нибудь того или какое другое что сделаем, - то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что бог один знает. Вот что!

Старуха, казалось, немного смягчилась.

- Хорошо, - сказала она, как бы размышляя, - я впущу вас; только положу всех в разных местах: а то у меня не будет спокойно на сердце, когда будете лежать вместе.

- На то твоя воля; не будем прекословить, - отвечали бурсаки.

Ворота заскрыпели, и они вошли во двор.

- А что, бабуся, - сказал философ, идя за старухой, - если бы так,как говорят... ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. Ссамого утра вот хоть бы щепка была во рту.

- Вишь, чего захотел! - сказала старуха. - Нет у меня, нет ничего такого, и печь не топилась сегодня.

- А мы бы уже за все это, - продолжал философ, - расплатились бызавтра как следует - чистоганом. Да, - продолжал он тихо, - черта с дваполучишь ты что-нибудь!

- Ступайте, ступайте! и будьте довольны тем, что дают вам. Вот чертпринес какие нежных паничей!

Философ Хома пришел в совершенное уныние от таких слов. Но вдруг носего почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова,шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так какон это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и, позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, - то философ Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася.

Старуха разместила бурсаков: ритора положила в хате, богослова заперла в пустую комору, философу отвела тоже пустой овечий хлев.

Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеныестены хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любопытную свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки

Вдруг низенькая дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.

- А что, бабуся, чего тебе нужно? - сказал философ.

Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.

"Эге-гм! - подумал философ. - Только нет, голубушка! устарела". Онотодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять подошла кнему.

- Слушай, бабуся! - сказал философ, - теперь пост; а я такой человек,что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться.

Но старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова.

Философу сделалось страшно, особливо когда он заметил, что глаза еесверкнули каким-то необыкновенным блеском.

- Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе с богом! - закричал он.

Но старуха не говорила ни слова и хватала его руками. Он вскочил наноги, с намерением бежать, но старуха стала в дверях и вперила на негосверкающие глаза и снова начала подходить к нему.

Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел,что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах. Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротоюкошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая,как верховой конь, понес ее на плечах своих. Все это случилось так быстро, что философ едва мог опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна. Когдауже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в сторонепотянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в себе:"Эге,да это ведьма".

Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние,как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга,небо, долины - все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветерхоть бы ро7 вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влажно-теплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали наотлогую равнину. Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на спине. Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустил голову вниз и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось,росла глубоко и далеко и что сверх ее находилась прозрачная, как горныйключ, вода, и трава казалась дном какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря; по крайней мере, он видел ясно, как он отражался в немвместе с сидевшею на спине старухою. Он видел, как вместо месяца светилотам какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя своиголовки, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькаласпина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Онаоборотилась к нему - и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими,острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось, - и вот онаопрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...

Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что?Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьется, и подступает, и вонзается вдушу какою-то нестерпимою трелью...

"Что это?" - думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всюпрыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкоечувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшноенаслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было унего, и он со страхом хватался за него рукою. Изнеможденный, растерянный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебиралвсе заклятья против духов - и вдруг почувствовал какое-то освежение;чувствовал, что шаг его начинал становиться ленивее, ведьма как-то слабее держалась на спине его. Густая трава касалась его, и уже он не виделв ней ничего необыкновенного. Светлый серп светил на небе