Книга "Вий". Страница 3

"Хорошо же!" - подумал про себя философ Хома и начал почти вслух произносить заклятия. Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи ивскочил, в свою очередь, к ней на спину. Старуха мелким, дробным шагомпобежала так быстро, что всадник едва мог переводить дух свой. Землячуть мелькала под ним. Все было ясно при месячном, хотя и неполном свете. Долины были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво вего глазах. Он схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех силколотить старуху. Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чаще, и потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу;и невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? "Ох, не могубольше!" - произнесла она в изнеможении и упала на землю.

Он стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестелизолотые главы вдали киевских церквей. Перед ним лежала красавица, срастрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез.


Затрепетал, как древесный лист, Хома: жалость и какое-то странноеволнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во весь дух. Дорогой билось беспокойно его сердце, и никак не могон истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело. Он ужене хотел более идти на хутора и спешил в Киев, раздумывая всю дорогу отаком непонятном происшествии.

Бурсаков почти никого не было в городе: все разбрелись по хуторам,или на кондиции, или просто без всяких кондиций, потому что по хутораммалороссийским можно есть галушки, сыр, сметану и вареники величиною вшляпу, не заплатив гроша денег. Большая разъехавшаяся хата, в которойпомещалась бурса, была решительно пуста, и сколько философ ни шарил вовсех углах и даже ощупал все дыры и западни в крыше, но нигде не отыскални куска сала или, по крайней мере, старого книша, что, по обыкновению,запрятываемо было бурсаками.


Однако же философ скоро сыскался, как поправить своему горю: он прошел, посвистывая, раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то молодою вдовою в желтом очипке, продававшею ленты, ружейную дробьи колеса, - и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курицею... и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом, накрытым вмаленьком глиняном домике среди вишневого садика. Того же самого вечеравидели философа в корчме: он лежал на лавке, покуривая, по обыкновениюсвоему, люльку, и при всех бросил жиду-корчмарю ползолотой. Перед нимстояла кружка. Он глядел на приходивших и уходивших хладнокровно-довольными глазами и вовсе уже не думал о своем необыкновенном происшествии.

Между тем распространились везде слухи, что дочь одного из богатейшихсотников, которого хутор находился в пятидесяти верстах от Киева, возвратилась в один день с прогулки вся избитая, едва имевшая силы добрестьдо отцовского дома, находится при смерти и перед смертным часом изъявилажелание, чтобы отходную по ней и молитвы в продолжение трех дней послесмерти читал один из киевских семинаристов: Хома Брут. Об этом философузнал от самого ректора, который нарочно призывааE5го в свою комнату иобъявил, чтобы он без всякого отлагательства спешил в дорогу, что именитый сотник прислал за ним нарочно людей и возок.

Философ вздрогнул по какому-то безотчетному чувству, которого он самне мог растолковать себе. Темное предчувствие говорило ему, что ждет егочто-то недоброе. Сам не зная почему, объявил он напрямик, что не поедет.

- Послушай, domine Хома! - сказал ректор (он в некоторых случаяхобъяснялся очень вежливо с своими подчиненными), - тебя никакой черт ине спрашивает о том, хочешь ли ты ехать или не хочешь. Я тебе скажутолько то, что если ты еще будешь показывать свою рысь да мудрствовать,то прикажу тебя по спине и по прочему так отстегать молодым березняком,что и в баню не нужно будет ходить.

Философ, почесывая слегка за умом, вышел, не говоря ни слова, располагая при первом удобном случае возложить надежду на свои ноги. В раздумье сходил он с крутой лестницы, приводившей на двор, обсаженный тополями, и на минуту остановился, услышавши довольно явственно голос ректора, дававшего приказания своему ключнику и еще кому-то, вероятно, одномуиз посланных за ним от сотника.

- Благодари пана за крупу и яйца, - говорил ректор, - и скажи, чтокак только будут готовы те книги о которых он пишет, то я тотчас пришлю

Я отдал их уже переписывать писцу. Да не забудь, мой голубе, прибавитьпану, что на хуторе у них, я знаю, водится хорошая рыба, и особенноосетрина, то при случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и дорога. А ты, Явтух, дай молодцам по чарке горелки. Да философа привязать, ане то как раз удерет.

"Вишь, чертов сын! - подумал про себя философ, - пронюхал, длинноногий вьюн!"

Он сошел вниз и увидел кибитку, которую принял было сначала за хлебный овин на колесах. В самом деле, она была так же глубока, как печь, вкоторой обжигают кирпичи. Это был обыкновенный краковский экипаж, в каком жиды полсотнею отправляются вместе с товарами во все города, гдетолько слышит их нос ярмарку. Его ожидало человек шесть здоровых и крепких козаков, уже несколько пожилых. Свитки из тонкого сукна с кистямипоказывали, что они принадлежали довольно значительному и богатому владельцу. Небольшие рубцы говорили, что они бывали когда-то на войне небез славы.

"Что ж делать? Чему быть, тому не миновать!" - подумал про себя философ и, обратившись к козакам, произнес громко:

- Здравствуйте, братья-товарищи!

- Будь здоров, пан философ! - отвечали некоторые из козаков.

- Так вот это мне приходится сидеть вместе с вами? А брика знатная! продолжал он, влезая. - Тут бы только нанять музыкантов, то и танцеватьможно.

- Да, соразмерный экипаж! - сказал один из козаков, садясь на облучоксам-друг с кучером, завязавшим голову тряпицею вместо шапки, которую онуспел оставить в шинке. Другие пять вместе с философом полезли в углубление и расположились на мешках, наполненных разною закупкою, сделанноюв городе.

- Любопытно бы знать, - сказал философ, - если бы, примером, эту брику нагрузить каким-нибудь товаром - положим, солью или железными клинами: сколько потребовалось бы тогда коней?

- Да, - сказал, помолчав, сидевший на облучке козак, - достаточное бычисло потребовалось коней.

После такого удовлетворительного ответа козак почитал себя вправемолчать во всю дорогу.

Философу чрезвычайно хотелось узнать обстоятельнее: кто таков былэтот сотник, каков его нрав, что слышно о его дочке, которая таким необыкновенным образом возвратилась домой и находилась при смерти и которойистория связалась теперь с его собственною, как у них и что делается вдоме? Он обращался к ним с вопросами; но козаки, верно, были тоже философы, потому что в ответ на это молчали и курили люльки, лежа на мешках

Один только из них обратился к сидевшему на козлах вознице с коротенькимприказанием: "Смотри, Оверко, ты старый разиня; как будешь подъезжать кшинку, что на Чухрайловской дороге, то не позабудь остановиться и разбудить меня и других молодцов, если кому случится заснуть". После этого онзаснул довольно громко. Впрочем, эти наставления были совершенно напрасны, потому что едва только приблизилась исполинская брика к шинку наЧухрайловской дороге, как все в один голос закричали: "Стой!" Притом лошади Оверка были так уже приучены, что останавливались сами перед каждымшинком. Несмотря на жаркий июльский день, все вышли из брики, отправились в низенькую запачканную комнату, где жид-корчмарь с знаками радостибросился принимать своих старых знакомых. Жид принес под полою несколькоколбас из свинины и, положивши на стол, тотчас отворотился от этого запрещенного талмудом плода. Все уселись вокруг стола. Глиняные кружки показались пред каждым из гостей. Философ Хома должен был участвовать вобщей пирушке. И так как малороссияне, когда подгуляют, непременно начнут целоваться или плакать, то скоро вся изба наполнилась лобызаниями:"А ну, Спирид, почеломкаемся !" - "Иди сюда, Дорош, я обниму тебя!"

Один козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставившируку под щеку, начал рыдать от души о том, что у него нет ни отца, ниматери и что он остался одним-один на свете. Другой был большой резонери беспрестанно утешал его, говоря: "Не плачь, ей-богу не плачь! что жтут... уж бог знает как и что такое". Один, по имени Дорош, сделалсячрезвычайно любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанноспрашивал его:

- Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат: тому ли самому, что идьяк читает в церкви, или чему другому?

- Не спрашивай! - говорил протяжно резонер, - пусть его там будет,как было. Бог уж знает, как нужно; бог все знает.

- Нет, я хочу знать, - говорил Дорош, - что там написано в тех книжках. Может быть, совсем другое, чем у дьяка.

- О, боже мой, боже мой! - говорил этот почтенный наставник. - И начто такое говорить? Так уж воля божия положила. Уже что бог дал, того неможно переменить.

- Я хочу знать все, что ни написано. Я пойду в бурсу, ей-богу, пойду!Что ты думаешь, я не выучусь? Всему выучусь, всему!

- О, боже ж мой, боже мой!.. - говорил утешитель и спустил свою голову на стол, потому что совершенно был не в силах держать ее долее наплечах.

Прочие козаки толковали о панах и о том, отчего на небе светит месяц.

Философ Хома, увидя такое расположение голов, решился воспользоватьсяи улизнуть. Он сначала обратился к седовласому козаку, грустившему об






Возможно заинтересуют книги: