Школьная библиотека

отце и матери:

- Что ж ты, дядько, расплакался, - сказал он, - я сам сирота! Отпустите меня, ребята.. на волю! На что я вам!

- Пустим его на волю! - отозвались некоторые. - Ведь он сирота. Пустьсебе идет, куда хочет.

- О, боже ж мой, боже мой! - произнес утешитель, подняв свою голову

- Отпустите его! Пусть идет себе!

И козаки уже хотели сами вывесть его в чистое поле, но тот, которыйпоказал свое любопытство, остановил их, сказавши:

- Не трогайте: я хочу с ним поговорить о бурсе. Я сам пойду в бурсу...

Впрочем, вряд ли бы этот побег мог совершиться, потому что когда философ вздумал подняться из-за стола, то ноги его сделались как будто деревянными и дверей в комнате начало представляться ему такое множество,что вряд ли бы он отыскал настоящую.

Только ввечеру вся эта компания вспомнила, что нужно отправляться далее в дорогу. Взмостившись в брику, они потянулись, погоняя лошадей инапевая песню, которой слова и смысл вряд ли бы кто разобрал. Проколесивши большую половину ночи, беспрестанно сбиваясь с дороги, выученнойнаизусть, они нAонец спустились с крутой горы в долину, и философ заметил по сторонам тянувшийся частокол, или плетень, с низенькими деревьямии выказывавшимися из-за них крышами. Это было большое селение, принадлежавшее сотнику. Уже было далеко за полночь; небеса были темны, и маленькие звездочки мелькали кое-где. Ни в одной хате не видно было огня

Они взъехали, в сопровождении собачьего лая, на двор. С обеих сторон были заметны крытые соломою сараи и домики. Один из них, находившийся какраз посередине против ворот, был более других и служил, как казалось,пребыванием сотника. Брика остановилась перед небольшим подобием сарая,и путешественники наши отправились спать. Философ хотел, однако же, несколько обсмотреть снаружи панские хоромы; но как он ни пялил свои глаза,ничто не могло означиться в ясном виде: вместо дома представлялся емумедведь; из трубы делался ректор. Философ махнул рукою и пошел спать.

Когда проснулся философ, то весь дом был в движении: в ночь умерлапанночка. Слуги бегали впопыхах взад и вперед. Старухи некоторые плакали. Толпа любопытных глядела сквозь забор на панский двор, как будто бымогла что-нибудь увидеть.

Философ начал на досуге осматривать те места, которые он не мог разглядеть ночью. Панский дом был низенькое небольшое строение, какие обыкновенно строились в старину в Малороссии. Он был покрыт соломою. Маленький, острый и высокий фронтон с окошком, похожим на поднятый кверхуглаз, был весь измалеван голубыми и желтыми цветами и красными полумесяцами. Он был утвержден на дубовых столбиках, до половины круглых и снизушестигранных, с вычурною обточкою вверху. Под этим фронтоном находилосьнебольшое крылечко со скамейками по обеим сторонам. С боков дома былинавесы на таких же столбиках, инде витых. Высокая груша с пирамидальноюверхушкою и трепещущими листьями зеленела перед домом. Несколько амбаровв два ряда стояли среди двора, образуя род широкой улицы, ведшей к дому

За амбарами, к самым воротам, стояли треугольниками два погреба, одиннапротив другого, крытые также соломою. Треугольная стена каждого из нихбыла снабжена низенькою дверью и размалевана разными изображениями. Наодной из них нарисован был сидящий на бочке козак, державший над головоюкружку с надписью: "Все выпью". На другой фляжка, сулеи и по сторонам,для красоты, лошадь, стоявшая вверх ногами, трубка, бубны и надпись:"Вино - козацкая потеха". Из чердака одного из сараев выглядывал сквозьогромное слуховое окно барабан и медные трубы. У ворот стояли две пушки

Все показывало, что хозяин дома любил повеселиться и двор часто оглашалипиршественные клики. За воротами находились две ветряные мельницы. Позади дома шли сады; и сквозь верхушки дерев видны были одни только темныешляпки труб скрывавшихся в зеленой гуще хат. Все селение помещалось нашироком и ровном уступе горы. С северной стороны все заслоняла крутаягора и подошвою своею оканчивалась у самого двора. При взгляде на нееснизу она казалась еще круче, и на высокой верхушке ее торчали кое-гденеправильные стебли тощего бурьяна и чернели на светлом небе. Обнаженныйглинистый вид ее навевал какое-то уныние. Она была вся изрыта дождевымипромоинами и проточинами. На крутом косогоре ее в двух местах торчалидве хаты; над одною из них раскидывала ветви широкая яблоня, подпертая укорня небольшими кольями с насыпною землей. Яблоки, сбиваемые ветром,скатывались в самый панский двор. С вершины вилась по всей горе дорогаи, опустившись, шла мимо двора в селенье. Когда философ измерил страшнуюкруть ее и вспомнил вчерашнее путешествие, то решил, что или у пана былислишком умные лошади, или у козаков слишком крепкие головы, когда и вхмельном чаду умели не полететь вверх ногами вместе с неизмеримой брикоюи багажом. Философ стоял на высшем в дворе месте, и когда оборотился иглянул в противоположную сторону, ему представился совершенно другойвид. Селение вместе с отлогостью скатывалось на равнину. Необозримые луга открывались на далекое пространство; яркая зелень их темнела по мереотдаления, и целые ряды селений синели вдали, хотя расстояние их былоболее нежели на двадцать верст. С правой стороны этих лугов тянулись горы, и чуть заметною вдали полосою горел и темнел Днепр.

- Эх, славное место! - сказал философ. - Вот тут бы жить, ловить рыбув Днепре и в прудах, охотиться с тенетами или с ружьем за стрепетами икрольшнепами! Впрочем, я думаю, и дроф немало в этих лугах. Фруктов жеможно насушить и продать в город множество или, еще лучше, выкурить изних водку; потому что водка из фруктов ни с каким пенником не сравнится

Да не мешает подумать и о том, как бы улизнуть отсюда.

Он приметил за плетнем маленькую дорожку, совершенно закрытую разросшимся бурьяном. Он поставил машинально на нее ногу, думая наперед толькопрогуляться, а потом тихомолком, промеж хат, да и махнуть в поле, каквнезапно почувствовал на своем плече довольно крепкую руку.

Позади его стоял тот самый старый козак, который вчера так горько соболезновал о смерти отца и матери и о своем одиночестве.

- Напрасно ты думаешь, пан философ, улепетнуть из хутора! - говорилон. - Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать; да и дороги дляпешехода плохи. А ступай лучше к пану: он ожидает тебя давно в светлице.

- Пойдем! Что ж... Я с удовольствием, - сказал философ и отправилсявслед за козаком.

Сотник, уже престарелый, с седыми усами и с выражением мрачной грусти, сидел перед столом в светлице, подперши обеими руками голову. Емубыло около пятидесяти лет; но глубокое уныние на лице и какой-то бледно-тощий цвет показывали, что душа его была убита и разрушена вдруг, водну минуту, и вся прежняя веселость и шумная жизнь исчезла навеки. Когда взошел Хома вместе с старым козаком, он отнял одну руку и слегка кивнул головою на низкий их поклон.

Хома и козак почтительно остановились у дверей.

- Кто ты, и откудова, и какого звания, добрый человек? - сказал сотник ни ласково, ни сурово.

- Из бурсаков, философ Хома Брут.

- А кто был твой отец?

- Не знаю, вельможный пан.

- А мать твоя?

- И матери не знаю. По здравому рассуждению, конечно, была мать; нокто она, и откуда, и когда жила - ей-богу, добродию, не знаю.

Сотник помолчал и, казалось, минуту оставался в задумчивости.

- Как же ты познакомился с моею дочкою?

- Не знакомился, вельможный пан, ей-богу, не знакомился. Еще никакогодела с панночками не имел, сколько ни живу на свете. Цур им, чтобы несказать непристойного.

- Отчего же она не другому кому, а тебе именно назначила читать?

Философ пожал плечами:

- Бог его знает, как это растолковать. Известное уже дело, что панамподчас захочется такого,чего и самый наиграмотнейший человек не разберет; и пословица говорит: "Скачи, враже, як пан каже!"

- Да не врешь ли ты, пан философ?

- Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу.

- Если бы только минуточкой долее прожила ты, - грустно сказал сотник, - то, верно бы, я узнал все. "Никому не давай читать по мне, нопошли, тату, сей же час в Киевскую семинарию и привези бурсака Хому Брута. Пусть три ночи молится по грешной душе моей. Он знает..." А что такое знает, я уже не услышал. Она, голубонька, только и могла сказать, иумерла. Ты, добрый человек, верно, известен святою жизнию своею и богоугодными делами, и она, может быть, наслышалась о тебе.

- Кто? я? - сказал бурсак, отступивши от изумления. - Я святой жизни?- произнес он, посмотрев прямо в глаза сотнику. - Бог с вами, пан! Чтовы это говорите! да я, хоть оно непристойно сказать, ходил к булочницепротив самого страстного четверга.

- Ну... верно, уже недаром так назначено. Ты должен с сего же дня начать свое дело.

- Я бы сказал на это вашей милости... оно, конечно, всякий человек,вразумленный Святому писанию, может по соразмерности... только сюда приличнее бы требовалось дьякона или, по крайней мене, дьяка. Они народтолковый и знают, как все это уже делается, а я... Да у меня и голос нетакой, и сам я - черт знает что. Никакого виду с меня нет.

- Уж как ты себе хочешь, только я все, что завещала мне моя голубка,исполню, ничего не пожалея. И когда ты с сего дня три ночи совершишь,как следует, над нею молитвы, то я награжу тебя; а не то - и самому черту не советую рассердить меня.

Последние слова произнесены были сотником так крепко, что философ понял вполне их значение.

- Ступай за мною! - сказал сотник.

Они вышли в сени. Сотник отворил дверь в другую светлицу, бывшую на