Книга "Вий". Страница 5

супротив первой. Философ остановился на минуту в сенях высморкаться и скаким-то безотчетным страхом переступил через порог. Весь пол был устланкрасной китайкой. В углу, под образами, на высоком столе лежало телоумершей, на одеяле из синего бархата, убранном золотою бахромою и кистями. Высокие восковые свечи, увитые калиною, стояли в ногах и в головах,изливая свой мутный, терявшийся в дневном сиянии свет. Лицо умершей былозаслонено от него неутешным отцом, который сидел перед нею, обращенныйспиною к дверям. Философа поразили слова, которые он услышал:

- Я не о том жалею, моя наймилейшая мне дочь, что ты во цвете летсвоих, не дожив положенного века, на печаль и горесть мне, оставила землю. Я о том жалею, моя голубонька, что не знаю того, кто был, лютый врагмой, причиною твоей смерти. И если бы я знал, кто мог подумать толькооскорбить тебя или хоть бы сказал что-нибудь неприятное о тебе, то, клянусь богом, не увидел бы он больше своих детей, если только он так жестар, как и я; ни своего отца и матери, если только он еще на поре лет,и тело его было бы выброшено на съедение птицам и зверям степным. Но горе мне, моя полевая нагидочка, моя перепеличка, моя ясочка, что проживуя остальной век свой без потехи, утирая полою дробные слезы, текущие изстарых очей моих, тогда как враг мой будет веселиться и втайне посмеиваться над хилым старцем...


Он остановился, и причиною этого была разрывающая горесть, разрешившаяся целым потопом слез.

Философ был тронут такою безутешной печалью. Он закашлял и издал глухое крехтание, желая очистить им немного свой голос.

Сотник оборотился и указал ему место в головах умершей, перед небольшим налоем, на котором лежали книги.


"Три ночи как-нибудь отработаю, - подумал философ, - зато пан набьетмне оба кармана чистыми червонцами".

Он приблизился и, еще раз откашлявшись, принялся читать, не обращаяникакого внимания на сторону и не решаясь взглянуть в лицо умершей. Глубокая тишина воцарилась. Он заметил, что сотник вышел. Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую и...

Трепет пробежал по его жилам: пред ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило;брови - ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста - рубины, готовые усмехнуться... Но в нихже, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. Ончувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бывдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песнюоб угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самомусердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.

- Ведьма! - вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону,побледнел весь и стал читать свои молитвы.

Это была та самая ведьма, которую убил он.

Когда солнце стало садиться, мертвую понесли в церковь. Философ однимплечом своим поддерживал черный траурный гроб и чувствовал на плече своем что-то холодное, как лед. Сотник сам шел впереди, неся рукою правуюсторону тесного дома умершей. Церковь деревянная, почерневшая, убраннаязеленым мохом, с тремя конусообразными куполами, уныло стояла почти накраю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакогослужения. Свечи были зажжены почти перед каждым образом. Гроб поставилипосередине, против самого алтаря. Старый сотник поцеловал еще раз умершую, повергнулся ниц и вышел вместе с носильщиками вон, дав повелениехорошенько накормить философа и после ужина проводить его в церковь

Пришедши в кухню, все несшие гроб начали прикладывать руки к печке, чтообыкновенно делают малороссияне, увидевши мертвеца.

Голод, который в это время начал чувствовать философ, заставил его нанесколько минут позабыть вовсе об умершей. Скоро вся дворня мало-помалуначала сходиться в кухню. Кухня в сотниковом доме была что-то похожее наклуб, куда стекалось все, что ни обитало во дворе, считая в это число исобак, приходивших с машущими хвостами к самым дверям за костями и помоями. Куда бы кто ни был посылаем и по какой бы то ни было надобности, онвсегда прежде заходил на кухню, чтобы отдохнуть хоть минуту на лавке ивыкурить люльку. Все холостяки, жившие в доме, щеголявшие в козацкихсвитках, лежали здесь почти целый день на лавке, под лавкою, на печке одним словом, где только можно было сыскать удобное место для лежанья

Притом всякий вечно позабывал в кухне или шапку, или кнут для чужих собак, или что-нибудь подобное. Но самое многочисленное собрание бывало вовремя ужина, когда приходил и табунщик, успевший загнать своих лошадей взагон, и погонщик, приводивший коров для дойки, и все те, которых в течение дня нельзя было увидеть. За ужином болтовня овладевала самыми неговорливыми языками. Тут обыкновенно говорилось обо всем: и о том, ктопошил себе новые шаровары, и что находится внутри земли, и кто виделволка. Тут было множество бонмотистов, в которых между малороссиянаминет недостатка.

Философ уселся вместе с другими в обширный кружок на вольном воздухеперед порогом кухни. Скоро баба в красном очипке высунулась из дверей,держа в обеих руках горячий горшок с галушками, и поставила его посредиготовившихся ужинать. Каждый вынул из кармана своего деревянную ложку,иные, за неимением, деревянную спичку. Как только уста стали двигатьсянемного медленнее и волчий голод всего этого собрания немного утишился,многие начали разговаривать. Разговор, натурально, должен был обратитьсяк умершей.

- Правда ли, - сказал один молодой овчар, который насадил на свою кожаную перевязь для люльки столько пуговиц и медных блях, что был похожна лавку мелкой торговки, - правда ли, что панночка, не тем будь помянута, зналась с нечистым?

- Кто? панночка? - сказал Дорош, уже знакомый прежде нашему философу

- Да она была целая ведьма! Я присягну, что ведьма!

- Полно, полно, Дорош! - сказал другой, который во время дорогиизъявлял большую готовность утешать. - Это не наше дело; бог с ним. Нечего об этом толковать.

Но Дорош вовсе не был расположен молчать. Он тольE что перед темсходил в погреб вместе с ключником по какому-то нужному делу и, наклонившись раза два к двум или трем бочкам, вышел оттуда чрезвычайно веселый и говорил без умолку.

- Что ты хочешь? Чтобы я молчал? - сказал он. - Да она на мне самомездила! Ей-богу, ездила!

- А что, дядько, - сказал молодой овчар с пуговицами, - можно ли узнать по каким-нибудь приметам ведьму?

- Нельзя, - отвечал Дорош. - Никак не узнаешь; хоть все псалтыри перечитай, то не узнаешь.

- Можно, можно, Дорош. Не говори этого, - произнес прежний утешитель

- Уже бог недаром дал всякому особый обычай. Люди, знающие науку, говорят, что у ведьмы есть маленький хвостик.

- Когда стара баба, то и ведьма, - сказал хладнокровно седой козак.

- О, уж хороши и вы! - подхватила баба, которая подливала в то времясвежих галушек в очистившийся горшок, - настоящие толстые кабаны.

Старый козак, которого имя было Явтух, а прозвание Ковтун, выразил нагубах своих улыбку удовольствия, заметив, что слова его задели за живоестаруху; а погонщик скотины пустил такой густой смех, как будто бы двабыка, ставши один против другого, замычали разом.

Начавшийся разговор возбудил непреодолимое желание и любопытство философа узнать обстоятельнее про умершую сотникову дочь. И потому, желаяопять навести его на прежнюю материю, обратился к соседу своему с такимисловами:

- Я хотел спросить, почему все это сословие, что сидит за ужином,считает панночку ведьмою? Что ж, разве она кому-нибудь причинила зло илиизвела кого-нибудь?

- Было всякого, - отвечал один из сидевших, с лицом гладким, чрезвычайно похожим на лопату.

- А кто не припомнит псаря Микиту, или того...

- А что ж такое псарь Микита? - сказал философ.

- Стой! я расскажу про псаря Микиту, - сказал Дорош.

- Я расскажу про Микиту, - отвечал табунщик, - потому что он был мойкум.

- Я расскажу про Микиту, - сказал Спирид.

- Пускай, пускай Спирид расскажет! - закричала толпа.

Спирид начал:

- Ты, пан философ Хома, не знал Микиты. Эх, какой редкий был человек!Собаку каждую он, бывало, так знает, как родного отца. Теперешний псарьМикола, что сидит третьим за мною, и в подметки ему не годится. Хотя онтоже разумеет свое дело, но он против него - дрянь, помои.

- Ты хорошо рассказываешь, хорошо! - сказал Дорош, одобрительно кивнув головою.

Спирид продолжал:

- Зайца увидит скорее. чем табак утрешь из носу. Бывало, свистнет: "Ану, Разбой! а ну, Быстрая!" - а сам на коне во всю прыть, - и уже рассказать нельзя, кто кого скорее обгонит: он ли собаку или собака его. Сивухи кварту свиснет вдруг, как бы не бывало. Славный был псарь! Только снедавнего времени начал он заглядываться беспрестанно на панночку. Вклепался ли он точно в нее или уже она так его околдовала, только пропалчеловек, обабился совсем; сделался черт знает что; пфу! непристойно исказать.

- Хорошо, - сказал Дорош.

- Как только панночка, бывало, взглянет на него, то и повода из рукпускает, Разбоя зовет Бровком, спотыкается и невесть что делает. Один






Возможно заинтересуют книги: