Школьная библиотека

нулся на средине церкви и остался неподвижным. Труп опять поднялся изнего, синий, позеленевший. Но в то время послышался отдаленный крик петуха. Труп опустился в гроб и захлопнулся гробовою крышкою.

Сердце у философа билось, и пот катился градом; но, ободренный петушьим крюком, он дочитывал быстрее листы, которые должен был прочестьпрежде. При первой заре пришли сменить его дьячок и седой Явтух, которыйна тот раз отправлял должность церковного старосты.

Пришедши на отдаленный ночлег, философ долго не мог заснуть, но усталость одолела, и он проспал до обеда. Когда он проснулся, все ночное событие казалось ему происходившим во сне. Ему дали для подкрепления силкварту горелки. За обедом он скоро развязался, присовокупил кое к чемузамечания и съел почти один довольно старого поросенка; но, однако же, освоем событии в церкви он не решался говорить по какому-то безотчетномудля него самого чувству и на вопросы любопытных отвечал: "Да, были всякие чудеса". Философ был одним из числа тех людей, которых если накормят, то у них пробуждается необыкновенн0я филантропия. Он, лежа с своейтрубкой в зубах, глядел на всех необыкновенно сладкими глазами и беспрерывно поплевывал в сторону.

После обеда философ был совершенно в духе. Он успел обходить все селение, перезнакомиться почти со всеми; из двух хат его даже выгнали; одна смазливая молодка хватила его порядочно лопатой по спине, когда онвздумал было пощупать и полюбопытствовать, из какой материи у нее быласорочка и плахта. Но чем более время близилось к вечеру, тем задумчивеестановился философ. За час до ужина вся почти дворня собиралась играть вкашу или в крагли - род кеглей, где вместо шаров употребляются длинныепалки, и выигравший имел право проезжаться на другом верхом. Эта играстановилась очень интересною для зрителей: часто погонщик, широкий, какблин, влезал верхом на свиного пастуха, тщедушного, низенького, всегосостоявшего из морщин. В другой раз погонщик подставлял свою спину, иДорош, вскочивши на нее, всегда говорил: "Экой здоровый бык!" У порогакухни сидели те, которые были посолиднее. Они глядели чрезвычайносурьезно, куря люльки, даже и тогда, когда молодежь от души смеялась какому-нибудь острому слову погонщика или Спирида. Хома напрасно старалсявмешаться в эту игру: какая-то темная мысль, как гвоздь, сидела в егоголове. За вечерей сколько ни старался он развеселить себя, но страх загорался в нем вместе с тьмою, распростиравшеюся по небу.

- А ну, пора нам, пан бурсак! - сказал ему знакомый седой козак, подымаясь с места вместе с Дорошем. - Пойдем на работу.

Хому опять таким же самым образом отвели в церковь; опять оставилиего одного и заперли за ним дверь. Как только он остался один, робостьначала внедряться снова в его грудь. Он опять увидел темные образа,блестящие рамы и знакомый черный гроб, стоявший в угрожающей тишине инеподвижности среди церкви.

- Что же, - произнес он, - теперь ведь мне не в диковинку это диво

Оно с первого разу только страшно. Да! оно только с первого разу немногострашно, а там оно уже не страшно; оно уже совсем не страшно.

Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг, произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книгисвоих глаз и не обращать внимания ни на что. Уже около часу читал он иначинал несколько уставать и покашливать. Он вынул из кармена рожок и,прежде нежели поднес табак к носу, робко повел глазами на гроб. Сердцеего захолонуло.

Труп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него мертвые, позеленевшие глаза. Бурсак содрогнулся, и холод чувствительно пробежал повсем его жилам. Потупив очи в книгу, стал он читать громче свои молитвыи заклятья и слышал, как труп опять ударил зубами и замахал руками, желая схватить его. Но, покосивши слегка одним глазом, увидел он, что трупне там ловил его, где стоял он, и, как видно, не мог видеть его. Глухостала ворчать она и начала выговаривать мертвыми устами страшные слова;хрипло всхлипывали они, как клокотанье кипящей смолы. Что значили они,того не мог бы сказать он, но что-то страшное в них заключалось. Философв страхе понял, что она творила заклинания.

Ветер пошел по церкви от слов, и послышался шум, как бы от множествалетящих крыл. Он слышал, как бились крыльями в стекла церковных окон и вжелезные рамы, как царапали с визгом когтями по железу и как несметнаясила громила в двери и хотела вломиться. Сильно у него билось во всевремя сердце; зажмурив глаза, вс° читал он заклятья и молитвы. Наконецвдруг что-то засвистало вдали: это был отдаленный крик петуха. Изнуренный философ остановился и отдохнул духом.

Вошедшие сменить философа нашли его едва жива. Он оперся спиною встену и, выпучив глаза, глядел неподвижно на толкавших его козаков. Егопочти вывели и должны были поддерживать во всю дорогу. Пришедши на панский двор, он встряхнулся и велел себе подать кварту горелки. Выпивши ее,он пригладил на голове своей волосы и сказал:

- Много на свете всякой дряни водится! А страхи такие случаются - ну... - При этом философ махнул рукою.

Собравшийся возле него кружок потупил голову, услышав такие слова

Даже небольшой мальчишка, которого вся дворня почитала вправе уполномочивать вместо себя, когда дело шло к тому, чтобы чистить конюшню илитаскать воду, даже этот бедный мальчишка тоже разинул рот.

В это время проходила мимо еще не совсем пожилая бабенка в плотно обтянутой запаске, выказывавшей ее круглый и крепкий стан, помощница старой кухарки, кокетка страшная, которая всегда находила что-нибудь пришпилить к своему очипку: или кусок ленточки, или гвоздику, или даже бумажку, если не было чего-нибудь другого.

- Здравствуй, Хома! - сказала она, увидев философа. - Ай-ай-ай! чтоэто с тобою? - вскричала она, всплеснув руками.

- Как что, глупая баба?

- Ах, боже мой! Да ты весь поседел!

- Эге-ге! Да она правду говорит! - произнес Спирид, всматриваясь внего пристально. - Ты точно поседел, как наш старый Явтух.

Философ, услышавши это, побежал опрометью в кухню, где он заметилприлепленный к стене, обпачканный мухами треугольный кусок зеркала, перед которым были натыканы незабудки, барвинки и даже гирлянда из нагидок, показывавшие назначение его для туалета щеголеватой кокетки. Он сужасом увидел истину их слов: половина волос его, точно, побелела.

Повесил голову Хома Брут и предался размышлению.

- Пойду к пану, - сказал он наконец, - расскажу ему все и объясню

что больше не хочу читать. Пусть отправляет меня сей же час в Киев.

В таких мыслях направил он путь свой к крыльцу панского дома.

Сотник сидел почти неподвижен в своей светлице; та же самая безнадежная печаль, какую он встретил прежде на его лице, сохранялась в нем идоныне. Щеки его опали только гораздо более прежнего. Заметно было, чтоон очень мало употреблял пищи или, может бытC, даже вовсе не касался ее

Необыкновенная бледность придавала ему какую-то каменную неподвижность.

- Здравствуй, небоже, - произнес он, увидев Хому, остановившегося сшапкою в руках у дверей. - Что, как идет у тебя? Все благополучно?

- Благополучно-то благополучно. Такая чертовщина водится, что прямобери шапку, да и улепетывай, куда ноги несут.

- Как так?

- Да ваша, пан, дочка... По здравому рассуждению, она, конечно, естьпанского роду; в том никто не станет прекословить, только не во гневбудь сказано, успокой бог ее душу...

- Что же дочка?

- Припустила к себе сатану. Такие страхи задает, что никакое Писаниене учитывается.

- Читай, читай! Она недаром призвала тебя. Она заботилась, голубонькамоя, о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление.

- Власть ваша, пан: ей-богу, невмоготу!

- Читай, читай! - продолжал тем же увещательным голосом сотник. - Тебе одна ночь теперь осталась. Ты сделаешь христианское дело, и я награжутебя.

- Да какие бы ни были награды... Как ты себе хочь, пан, а я не будучитать! - произнес Хома решительно.

- Слушай, философ! - сказал сотник, и голос его сделался крепок игрозен, - я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе. Ау меня не так: я уже как отдеру, так не то что ректор. Знаешь ли ты, чтотакое хорошие кожаные канчуки?

- Как не знать! - сказал философ, понизив голос. - Всякому известно,что такое кожаные канчуки: при большом количестве вещь нестерпимая.

- Да. Только ты не знаешь еще, как хлопцы мои умеют парить! - сказалсотник грозно, подымаясь на ноги, и лицо его приняло повелительное исвирепое выражение, обнаружившее весь необузданный его характер, усыпленный только на время горестью. - У меня прежде выпарят, потом вспрыснут горелкою, а после опять. Ступай, ступай! исправляй свое дело! Неисправишь - не встанешь; а исправишь - тысяча червонных!

"Ого-го! да это хват! - подумал философ, выходя. - С этим нечего шутить. Стой, стой, приятель: я так навострю лыжи, что ты с своими собаками не угонишься за мною".

И Хома положил непременно бежать. Он выжидал только послеобеденногочасу, когда вся дворня имела обыкновение забираться в сено под сараямии, открывши рот, испускать такой храп и свист, что панское подворье делалось похожим на фабрику. Это время наконец настало. Даже и Явтух зажмурил глаза, растянувшись перед солнцем. Философ со страхом и дрожьюотправился потихоньку в панский сад, откуда, ему казалось, удобнее и незаметнее было бежать в поле. Этот сад, по обыкновению, был страшно запущен и, стало быть, чрезвычайно способствовал всякому тайному предприятию. Выключая только одной дорожки, протоптанной по хозяйственной надобности, все прочее было скрыто густо разросшимися вишнями, бузиною, лопухом, просунувшим на самый верх свои высокие стебли с цепкими розовыми