Книга "Бледное пламя". Страница 3
принял мое предложение.
Не будет ли он возражать, осведомился я, если мы выберем путьподлиннее, с остановкой в Общественном центре, где я намереваюсь купитьпеченье под шоколадной глазурью и немного икры? Он сказал, что его этоустроит. Изнутри супермаркета, сквозь его зеркальные окна я видел, как нашстаричок дунул в винную лавку. Когда я вернулся с покупками, он уже сидел вмашине, читая бульварную газетенку, до прикосновенья к которой не снизошелбы, полагаю, ни единый поэт. Симпатичная выпухлость сообщила мне, что где-тона нем тепло укрыта фляжка коньяку. Подъездным путем завернув к его дому, мыувидали тормозящую перед ним Сибил. Я с учтивой поспешностью вышел. Онасказала: "Поскольку мой муж не любитель знакомить людей, давайте знакомитьсясами. Вы доктор Кинбот, не так ли? А я Сибил Шейд." И она обернулась к мужу,говоря, что он мог бы еще минутку подождать ее у себя в кабинете: она извала, и гудела, и долезла до самого верха, и проч. Не желая быть свидетелемсупружеской сцены, я поворотился, чтобы уйти, но она остановила меня:"Выпейте с нами, -- сказала она, -- вернее со мной, потому что Джонузапрещено даже прикасаться к спиртному". Я объяснил, что не смогузадержаться надолго, ибо вот-вот должен начаться своего рода маленькийсеминар, за которым мы немного пиграем в настольный теннис с двумяочаровательными близнецами и еще с одним, да, еще с одним молодым человеком.
С этого дня я начал все чаще видаться со своим знаменитым соседом. Одноиз моих окон неизменно доставляло мне первостатейное развлечение, особенно,когда я поджидал какого-нибудь запоздалого гостя. С третьего этажа моегожилища явственно различалось окошко гостиной Шейдов, пока оставались ещеобнаженными ветви стоявших меж нами листопадных деревьев, и едва ли некаждый вечер я наблюдал за мерно качавшейся ногой поэта. Отсюда следовало,что он сидел с книгой в покойном кресле, но более ничего никогда высмотретьне удавалось, кроме этой ноги да тени ее, двигавшейся вверх-вниз втаинственном ритме духовного поглощения, в сгущенном свете лампы. Всегда водно и то же время сафьянная коричневая туфля спадала с толстого шерстяногоноска ноги, который продолжал колебаться, слегка, впрочем, замедляя размах
Значит, близилось время постели со всеми его ужасами. Значит, черезнесколько минут носок нашарит и подденет туфлю и пропадет из золотистогополя зрения, рассеченного черной чертой ветки. Иногда по этому полюпроносилась, всплескивая руками, как бы в гневе вон выбегая из дому, СибилШейд и возвращалась, словно простив мужу дружбу с эксцентричным соседом;впрочем, загадка ее поведения полностью разрешилась одним вечером, когда я,набрав их номер и между тем наблюдая за их окном, колдовски заставил ееповторить торопливые и совершенно невинные перемещения, что так озадачивалименя.
Увы, мир моей души вскоре был поколеблен. Густая струя ядовитой завистиизлилась на меня, как только ученое предместье сообразило, что Джон Шейдценит мое общество превыше любого другого. Ваше фырканье, дражайшая миссисЦ., не ускользнуло от нас, когда после отчаянно скучного вечера в Вашем домея помогал усталому старику-поэту отыскивать галоши. Как-то в поисках журналас изображенным на обложке Королевским дворцом в Онгаве, который яхотел показать моему другу, мне случилось зайти на кафедру английскойлитературы и услышать, как молодой преподаватель в зеленой вельветовойкуртке, которого я из милосердия назову здесь "Геральд Эмеральд",небрежно ответил на какой-то вопрос секретарши: "По-моему, мистер Шейд ужеуехал вместе с Великим Бобром." Верно, я очень высок, а моя каштановаяборода довольно богата оттенками и текстурой, дурацкая кличка относилась,очевидно, ко мне, но не стоила внимания, и я, спокойно взяв свой журнал сусыпанного брошюрами стола, отправился восвояси и лишь мимоходом распустилловким движением пальцев галстук-бабочку на шее Геральда Эмеральда. Было ещеодно утро, когда доктор Натточдаг, глава отеления, к коему я был приписан,официальным тоном попросил меня присесть, затворил дверь и, воссоединясь сосвоим вращающимся креслом и угрюмо набычась, настоятельно посоветовал мне"быть осторожнее". Осторожнее? В каком смысле? Один молодой человекпожаловался своему наставнику. Господи помилуй, на что? На мою критику вадрес посещаемого им курса лекций по литературе ("нелепый обзор нелепоговздора в исполнении нелепой бездарности"). С неподдельным облегчениемрасхохотавшись, я обнял милого Неточку, обещая ему, что никогда больше небуду таким гадким. Я хочу воспользоваться этой возможностью и послать емумой привет. Он всегда относился ко мне с таким исключительным уважением, чтоя порою задумывался, -- уж не заподозрил ли он того, что заподозрил Шейд, ио чем определенно знали лишь трое (ректор университета и двое попечителей).
О, этих случаев было немало. В скетче, разыгранном студентамитеатрального факультета, меня изобразили напыщенным женоненавистником,постоянно цитирующим Хаусмана с немецким акцентом и грызущим сыруюморковь, а за неделю до смерти Шейда одна свирепая дама, в клубе которой яотказался выступить насчет "Халли-Валли" (как выразилась она, перепутавжилище Одина с названием финского эпоса), объявила мне посредибакалейной лавки: "Вы на редкость противный тип. Не понимаю, как вас выносятДжон и Сибил", -- и отчаявшись моей учтивой улыбкой, добавила: "К тому же,вы сумасшедший".
Но разрешите мне прервать заполнение этой таблеты нелепиц. Что бы нидумали и ни говорили кругом, дружба Джона вполне наградила меня. Дружба темболее драгоценная, что нежность ее намеренно скрадывалась -- в особенности,когда мы были с ним не одни, -- этакой грубоватостью, проистекавшей из того,что можно назвать величием сердца. Все обличье его было личиной. Физическийоблик Джона Шейда так мало имел общего с гармонией, скрытой под ним, чтовозникало желание отвергнуть его как грубую подделку или продуктпеременчивой моды, ибо если поветрие века Романтиков норовило разжижитьмужественность поэта, оголяя его привлекательную шею, подрезая профиль иотражая в овальном взоре горное озеро, барды нашего времени, -- оттого,может статься, что у них больше шансов состариться, -- выглядят сплошьстервятниками или гориллами. В лице моего изысканного соседа отыскалось бынечто, способное радовать глаз, будь оно только что львиным или жеирокезским, к несчастью, сочетая и то и другое, оно приводило на ум одногоиз мясистых хогартовских пьянчуг неопределенной половойпринадлежности. Его бесформенное тело, седая копна обильных волос, желтыеногти на толстых пальцах, мешки под тусклыми глазами постигались умом лишькак подонки, извергнутые из его внутренней сути теми же благотворнымисилами, что очищали и оттачивали его стихи. Он сам себя перемарывал.
Я очень люблю одну его фотографию. На этом цветном снимке, сделанномодним моим недолговременным другом, виден Шейд, опершийся на крепкую трость,принадлежавшую некогда его тетушке Мод (смотри строку 86). На мнебелая ветровка, купленная в местном спортивном магазине, и широкие лиловатыебрюки, пошитые в Канне. Левая рука приподнята -- не с намерением похлопатьШейда по плечу, как оно кажется, но чтобы снять солнечные очки, которых,однако, она так и не достигла в этой жизни, т.е. в жизни на фотографии, апод правой рукой зажата библиотечная книга -- это монография о некоторыхвидах земблянской ритмической гимнастики, которыми я собирался увлечь моегомолодого квартиранта, вот этого, который нас щелкнул. Неделю спустя онобманул мое доверие, мерзко использовав мой отъезд в Вашингтон: воротясь, яобнаружил, что он ублажался рыжеволосой шлюхой из Экстона, оставившейсвои вычески и вонь во всех трех туалетах. Натурально, мы сразу же ирасстались, и я через щель в оконном занавесе смотрел на бабника Боба, какон стоит, жалковатый, со своим бобриком, потертой вализой и лыжами,подаренными мной, выброшенный на обочину, ожидающий однокашника, которыйувезет его навсегда. Я все способен простить, кроме предательства.
Джон Шейд и я, мы никогда не обсуждали никаких моих личных невзгод
Наше тесное дружество обреталось на более высоком, исключительноинтеллектуальном уровне, там, где отдыхаешь от чувственных смут, а неделишься ими. Преклонение перед ним было для меня своего рода альпийскимцелением. При каждом взгляде на него я испытывал грандиозное ощущение чуда,особенно в присутствии прочих людей, людей низшего ряда. Особое очарованиепридавало этому чуду пониманию мною того, что они не чувствуют, как я, невидят, как я, что они принимают Шейда за должное вместо того, чтобы, таксказать, всеми жилками впитывать романтическое приключение -- близость кнему. Вот он, говорил я себе, вот голова, содержащая мозг особеннойразновидности -- не синтетический студень, закупоренный в черепахокружающих. Он смотрит с террасы (в тот мартовский вечер -- с террасы домапроф.Ц.) на дальнее озеро. Я смотрю на него. Я свидетельствую уникальныйфизиологический феномен: Джон Шейд объясняет и переделывает мир, вбирает егои разбирает его на части, пересопрягая его элементы в самом процессе ихнакопления, чтобы в некий непредсказуемый день сотворить органичное чудо -стихотворную строчку -- совокупление звука и образа. И я испытываю такой жетрепет, как в раннем детстве, когда за чайным столом дядюшкина замка следилза фокусником, сию минуту дававшим фантастическое представление, теперь жемирно глотавшим ванильное мороженое. Я таращился на его пудренные щеки, наволшебный цветок в петлице, прошедший в ней через последовательностьразнообразных превращений и успокоившийся, наконец, в образе белой гвоздики,и особенно на восхитительные, текучие с виду пальцы, способные по егожеланию закрутить чайную ложку и превратить ее в солнечный луч или сделатьиз блюдца голубку, запустив его ввысь.
Поэма Шейда -- это и впрямь внезапный всплеск волшебства: седоволосыймой друг, мой возлюбленный старый фокусник сунул в шляпу колоду справочныхкарточек -- и вытряс оттуда поэму.
К этой поэме нам и следует теперь обратиться. Мое Предисловие было,уверен, не слишком скупым. Иные заметки, построенные как живой комментарий сместа событий, определенно удовлетворят и самого ненасытного читателя. Ихоть эти заметки следуют -- в силу обычая -- за поэмой, я посоветовал бычитателю сначала ознакомиться с ними, а уж потом с их помощью изучать поэму,перечитывая их по мере перемещенья по тексту и, может быть, покончив споэмой, проконсультироваться с ними третично, дабы иметь законченнуюкартину. В случаях вроде этого мне представляется разумным обойтись безхлопотного перелистывания взад-вперед, для чего следует либо разрезать книгуи скрепить вместе соответственные листы произведения, либо, что много проще,
