Книга "Лолита". Страница 2
ее рука, сквозь песок, подползала ко мне, придвигалась всеближе, переставляя узкие загорелые пальцы, а затем ееперламутровое колено отправлялось в то же длинное, осторожноепутешествие; иногда случайный вал, сооруженный другими детьмипомоложе, служил нам прикрытием для беглого соленого поцелуя;эти несовершенные соприкосновения доводили наши здоровые инеопытные тела до такой степени раздражения, что даже прохладаголубой воды, под которой мы продолжали преследовать свою цель,не могла нас успокоить.
Среди сокровищ, потерянных мной в годы позднейших скитаний,была снятая моей теткой маленькая фотография, запечатлевшаягруппу сидящих за столиком тротуарного кафэ: Аннабеллу, ееродителей и весьма степенного доктора Купера, хромого старика,который в то лето ухаживал за тетей Сибиллой. Аннабелла вышла неслишком хорошо, так как была схвачена в то мгновение, когда онасобралась пригубить свой chocolat фасе, и только по худым голымплечам да пробору можно было узнать ее {поскольку помню снимок)среди солнечной мути, в которую постепенно и невозвратнопереходила ее красота; я же, сидевший в профиль, несколькопоодаль от других, вышел с какой-то драматической рельефностью:угрюмый густобровий мальчик в темной спортивной рубашке и белыххорошо сшитых шортах, положивший ногу на ногу и глядевший всторону. Фотография была снята в последний день нашего роковоголета, всего за несколько минут до нашей второй и последнейпопытки обмануть судьбу. Под каким-то крайне прозрачнымпредлогом (другого шанса не предвиделось, и уже ничто не имелозначения) мы удалились из кафэ на пляж, где нашли наконецуединенное место, и там, в лиловой тени розовых скал,образовавших нечто вроде пещеры, мы наскоро обменялись жаднымиласками, единственным свидетелем коих были оброненные кем-тотемные очки. Я стоял на коленях и уже готовился овладеть моейдушенькой, как внезапно двое бородатых купальщиков - морской деди его братец - вышли из воды с возгласами непристойногоободрения, а четыре месяца спустя она умерла от тифа на островеКорфу
4 Снова и снова перелистываю эти жалкие воспоминания и вседопытываюсь у самого себя, не оттуда ли, не из блеска ли тогодалекого лета пошла трещина через всю мою жизнь. Или, можетбыть, острое мое увлечение этим ребенком было лишь первымпризнаком врожденного извращения? Когда стараюсь разобраться вбылых желаниях, намерениях, действиях, я поддаюсь некоемуобратному воображению, питающему аналитическую способностьвозможностями безграничными, так что всякий представляющийся мнепрошлый путь делится без конца на развилины в одуряюще сложнойперспективе памяти. Я уверен все же, что волшебным и роковымобразом Лолита началась с Аннабеллы.
Знаю и то, что смерть Аннабеллы закрепила неудовлетворенностьтого бредового лета и сделалась препятствием для всякой другойлюбви в течение холодных лет моей юности. Духовное и телесноесливалось в нашей любви в такой совершенной мере, какая и неснилась нынешним на все просто смотрящим подросткам с ихнехитрыми чувствами и штампованными мозгами. Долго после еесмерти я чувствовал, как ее мысли текут сквозь мои. Задолго донашей встречи у нас бывали одинаковые сны. Мы сличали 2ехи
Находили черты странного сходства. В июне одного и того же года(1919-го) к ней в дом и ко мне в дом, в двух несмежных странах,впорхнула чья-то канарейка. O, Лолита, если б ты меня любилатак!
Я приберег к концу рассказа об Аннабелле описание нашегоплачевного первого свидания. Однажды поздно вечером ей удалосьобмануть злостную бдительность родителей. В рощице нервных,тонколистых мимоз, позади виллы, мы нашли себе место наразвалинах низкой каменной стены. В темноте, сквозь нежныедеревца виднелись арабески освещенных окон виллы - которыетеперь, слегка подправленные цветными чернилами чувствительнойпамяти, я сравнил бы с игральными картами (отчасти, может быть,потому, что неприятель играл там в бридж). Она вздрагивала иподергивалась, пока я целовал ее в уголок полураскрытых губ и вгорячую мочку уха. Россыпь звезд бледно горела над нами промежсилуэтов удлиненных листьев: эта отзывчивая бездна казаласьстоль же обнаженной, как была она под своим легким платьицем. Нафоне неба со странной ясностью так выделялось ее лицо, точно отнего исходило собственное слабое сияние. Ее ноги, ее прелестныеоживленные ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя руканашла то, чего искала, выражение какой-то русалочьеймечтательности - не то боль, не то наслаждение - появилось на еедетском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей негетянулась к моим губам, причем голова ее склонялась сонным,томным движением, которое было почти страдальческим, а ее голыеколенки ловили, сжимали мою кисть, и снова слабели. Ее дрожащийрот, кривясь от горечи таинственного зелья, с легким придыханиемприближался к моему лицу. Она старалась унять боль любви тем,что резко терла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась спорывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула ипозволяла мне питаться ее раскрытыми устами, меж тем как я,великодушно готовый ей подарить все - мое сердце, горло,внутренности, - давал ей держать в неловком кулачке скипетр моейстрасти.
Помню запах какой-то пудры - которую она, кажется, крала уиспанской горничной матери - сладковатый, дешевый, мускусныйдушок; он сливался с ее собственным бисквитным запахом, ивнезапно чаша моих чувств наполнилась до краев; неожиданнаясуматоха под ближним кустом помешала им перелиться. Мы застыли ис болезненным содроганием в жилах прислушались к шуму,произведенному, вероятно, всего лишь охотившейся кошкой. Ноодновременно, увы, со стороны дома раздался голос госпожи Ли,звавший дочь с дико нарастающими перекатами, и доктор Купертяжело прохромал с веранды в сад. Но эта мимозовая заросль,туман звезд, озноб, огонь, медовая роса и моя мука остались сомной, и эта девочка с наглаженными морем ногами и пламеннымязыком с той поры преследовала меня неотвязно - покуда наконецдвдцать четыре года спустя я не рассеял наваждения, воскресив еев другой
5
Дни моей юности, как оглянусь на них, кажутся улетающим отменя бледным вихрем повторных лоскутков, как утренняя мятельупотребленных бумажек, видных пассажиру американского экспрессав заднее наблюдательное окно последнего вагона, за которым онивьются. В моих гигиенических сношениях с женщинами я былпрактичен, насмешлив и быстр. В мои университетские годы вЛондоне и Париже я удовлетворялся платными цыпками. Мои занятиянауками были прилежны и пристальны, но не очень плодотворны
Сначала я думал стать психиатром, как многие неудачники; но ябыл неудачником особенным; меня охватила диковинная усталость(надо пойти к доктору - такое томление); и я перешел на изучениеанглийской литературы, которым пробавляется не одинпоэт-пустоцвет, превратясь в профессора с трубочкой, в пиджакеиз добротной шерсти. Париж тридцатых годов пришелся мне в пору
Я обсуждал советские фильмы с американскими литераторами. Ясидел с уранистами в кафэ "Des Deux Magots". Я печатализвилистые этюды в малочитаемых журналах. Я сочинял пародии - наЭлиота, например:
Пускай фрейляйн фон Кульп, еще держась
За скобку двери, обернется... Нет,
Не двинусь ни за нею, ни за Фреской.
Ни за той чайкой..
Одна из моих работ, озаглавленная "Прустовская тема в письмеКитса к Бенджамину Бейли", вызвала одобрительные ухмылки ушести-семи ученых, прочитавших ее. Я пустился писать "Краткуюисторию английской поэзии" для издателя с большим именем, азатем начал составлять тот учебник французской литературы (сосравнительными примерами из литературы английской) дляамериканских и британских читателей, которому предстоялозанимать меня в течение сороковых годов и последний томиккоторого был почти готов к напечатанию в день моего ареста.
Я нашел службу: преподавал английский язык группе взрослыхпарижан шестнадцатого округа. Затем в продолжение двух зим былучителем мужской гимназии. Иногда я пользовался знакомствами всреде психиатров и работников по общественному призрению, чтобыс ними посещать разные учреждения, как, например, сиротскиеприюты и школы для малолетних преступниц, где на бледных, сослипшимися ресницами отроковиц я мог взирать с той полнойбезнаказанностью, которая нам даруется в сновидениях
