Книга "Лолита". Страница 5
покачал гoловой и попытался выбраться из ловушки, сводня,учащенно лопоча, начала стягивать грязно-серую фуфайку с бюстамолодой великанши, а затем, убедившись в моем решении уйти,потребовала "son argent". Дверь в глубине комнаты отворилась, идвое мужчин, выйдя из кухни, где они обедали, присоединились кспору. Были они какого-то кривого сложения, с голыми шеями,чернявые; один из них был в темных очках. Маленький мальчик изамызганный, колченогий младенец замаячили где-то за ними. Снаглой логичностью, присущей кошмарам, разъяренная сводня,указав на мужчину в очках, заявила, что он прежде служил вполиции - так что лучше, мол, раскошелиться. Я подошел к Марии(ибо таково было ее звездное имя), которая к тому временипреспокойно переправила свои грузные ляжки со стула в спальне натабурет за кухонным столом, чтобы там снова приняться за суп, амладенец между тем поднял с полу ему принадлежавшую куклу. Впорыве жалости, сообщавшей некий драматизм моему идиотскомужесту, я сунул деньги в ее равнодушную руку. Она сдала мой дарэкс-сыщику, и мне было разрешено удалиться
7
Я не знаю, был ли альбом свахи добавочным звеном в ромашковойгирлянде судьбы - но, как бы то ни было, вскоре после этого ярешил жениться. Мне пришло в голову, что ровная жизнь, домашнийстол, все условности брачного быта, профилактическаяоднообразность постельной деятельности и - как знать - будущийрост некоторых нравственных ценностей, некоторых чисто духовныхэрзацев, могли бы помочь мне - если не отделаться от порочных иопасных позывов, то по крайней мере мирно с ними справляться
Небольшое имущество, доставшееся мне после кончины отца (ничегоособенного - "Мирану" он давно продал) в придачу к моейпоразительной, хоть и несколько брутальной, мужской красоте,позволило мне со спокойной уверенностью пуститься насоответствующие поиски. Хорошенько осмотревшись, я остановилсвой выбор на дочери польского доктора: добряк лечил меня отсердечных перебоев и припадков головокружения. Иногда мы с нимиграли в шахматы; его дочь смотрела на меня из-за мольберта имной одолженные ей глаза или костяшки рук вставляла в тукубистическую чепуху, которую тогдашние образованные барышниписали вместо персиков и овечек. Позволю себе повторить тихо, новнушительно: я был, и еще остался, невзирая на свои бедствия,исключительным красавцем, со сдержанными движениями, с мягкимитемными волосами и как бы пасмурной, но тем болеепривлекательной осанкой большого тела. При такой мужественностичасто случается, что в удобопоказуемых чертах субъектаотражается что-то хмурое и воспаленное, относящееся до того, чтоему приходится скрывать. Так было и со мной. Увы, я отличнознал, что мне стоит только прищелкнуть пальцами, чтобы получитьлюбую взрослую особу, избранную мной; я даже привык оказыватьженщинам не слишком много внимания, боясь именно того, что таили другая плюхнется, как налитой соком плод, ко мне на холодноелоно. Если бы я был, что называется, "средним французом", охочимдо разряженных дам, я легко бы нашел между обезумелымикрасавицами, плескавшими в мою угрюмую скалу, существозначительно более пленительное, чем моя Валерия. Но в этомвыборе я руководился соображенияо8, которые по существусводились - как я слишком поздно понял - к жалкому компромису. Ивсе это только показывает, как ужасно глуп был бедный Гумберт влюбовных делах
8
Хоть я говорил себе, что мне всего лишь нужно сублимированноеpot-au-feu и живые ножны, однако то, что мне нравилось вВалерии, это была ее имперсонация маленькой девочки. Онаприкидывалась малюткой не потому, что раскусила мою тайну: таковбыл просто ее собственный стиль - и я попался. На самом делеэтой девочке было по крайней мере под тридцать (никогда я не могустановить ее точный возраст, ибо даже ее паспорт лгал), и онадавно уже рассталась со своей девственностью приобстоятельствах, менявшихся по настроению ее памяти. Я же, сосвоей стороны, был наивен, как только может быть наивен человекс сексуальным изъяном. Она казалась какой-то пушистой и резвой,одевалась 6 la gamine, щедро показывала гладкие ноги, умелаподчеркнуть белизну подъема ступни черным бархатом туфельки, инадувала губки, и переливалась ямочками, и кружилась втирольской юбке, и встряхивала короткими белокурыми волосамисамым что ни на есть трафаретным образом.
После краткого обряда в ратуше я привез ее на новую квартируи несколько удивил ее тем, что до начала какихлибо нежностейзаставил ее переодеться в простую детскую ночную сорочку,которую мне удалось украсть из платяного шкафа в сиротском доме
Брачная ночь выдалась довольно забавная, и моими стараньями дурамоя к утру была в истерике. Но действительность скоро взялаверх. Обелокуренный локон выявил свой чернявый корешок; пушокпревратился в колючки на бритой голени; подвижный влажный рот,как я его ни набивал любовью, обнаружил свое мизерное сходство ссоответствующей частью на заветном портрете ее жабоподобнойпокойной матушки; и вскоре, вместо бледного уличного подростка,у Гумберта Гумберта оказалась на руках большая, дебелая,коротконогая, грудастая и совершенно безмозглая баба.
Это положение длилось с 1935-го года по 1939-ый. Единственнымдостоинством Валерии была кротость, и как ни странно, от этогобыло уютно в нашей убогой квартирке: две комнатки, дымный вид водном окне, кирпичная стена в другом, крохотная кухня, башмачнойформы ванна, в которой я чувствовал себя Маратом, даром что небыло белошеей девочки, чтобы меня заколоть. Мы провели с женойнемало безмятежных вечеров - она, углубившись в свой "ParisSoir", я, работая за валким столиком. Мы посещали кино,велодром, боксовые состязания. К ее пресной плоти я обращалсялишь изредка, только в минуты крайней нужды, крайнего отчаяния
У бакалейщика по ту сторону улицы была маленькая дочка, тенькоторой сводила меня с ума; впрочем, с помощью Валерии, я все женаходил некоторые законные исходы из моей фантастической беды
Что же касается домашнего стола, то мы без слов отставили potau-feu и питались главным образом в узком ресторанчике с однимдлинным столом на rue Bonaparte, где общая скатерть была ввинных пятнах и преобладал иностранный говор. А в доме рядомантиквар выставил в загроможденной витрине великолепный,цветистый - зеленый, красный, золотой и чернильно-синий старинный американский эстамп, на котором был паровоз сгигантской трубой, большими причудливыми фонарями и огромнымскотосбрасывателем, увлекающий свои фиолетовые вагоны в грозовуюстепную ночь и примешивающий обильный, черный, искрамипоблескивающий дым к косматым ее тучам.
В них что-то блеснуло. Летом 1939-го года умер мойамериканский дядюшка, оставив мне ежегодный доход в несколькотысяч долларов с условием, что перееду в Соединенные Штаты изаймусь делами его фирмы. Эта перспектива пришлась мнечрезвычайно по сердцу. Я чувствовал, что моя жизнь нуждается ввстряске. И было еще кое-что: молевые проединки появились вплюше супружеского уюта. Последнее время я замечал, что моятолстая Валерия как-то изменилась - выказывает странноебеспокойство, иногда даже нечто вроде раздражения, а это шловразрез с установленным характером персонажа, которого ейполагалось у меня играть. Когда я ее уведомил, что мы скоропоплывем в Нью-Йорк, она приуныла и задумалась. Была доконаявозня с ее документами. У нее оказался дурацкий Нансенскийпаспорт, и получению визы почему-то никак не способствовалошвейцарское гражданство мужа. Я объяснял необходимостью стоянияв хвостах в префектуре и всякими другими неприятностями ее вялоеи неотзывчивое настроение, на которое никак не действовали моиописания Америки, страны розовых детей и громадных деревьев, гдежизнь будет настолько лучше, чем в скучном, сером Париже.
Однажды утром (ее бумаги были уже почти приведены в порядок)мы выходили из какого-то официального здания, как вдруг вижу,что переваливающаяся со мной рядом Валерия начинает энергично ибезмолвно трясти своей болоночной головой. Сначала я на это необращал никакого внимания, но затем спросил, почему ей,собственно, кажется, что там внутри что-то есть? Она ответила(перевожу с ее французского перевода какой-то славянскойплоскости): "В моей жизни есть другой человек".
Незачем говорить, что мужу не могут особенно понравитьсятакие слова. Меня, признаюсь, они ошеломили. Прибить ее тут жена улице - как поступил бы честный мещанин - было нельзя. Годызатаенных страданий меня научили самообладаниюсверхчеловеческому. Итак, я поскорее сел с ней в таксомотор,который уже некоторое время пригласительно полз вдоль панели, ив этом сравнительном уединении спокойно предложил ей объяснитьсвои дикие слова. Меня душило растущее бешенство - о, не потому
