Книга "Лолита". Страница 81

ни было", сказал Тони, "ему пора бы спуститься. Мы не можемдолго ждать, если хотим попасть к началу игры'*. "Дайте этомучеловеку чего-нибудь выпить", сказал толстяк. "Хотите пива?",спросила женщина в штанах, показывая мне издали кружку.

Только красотки на тахте, обе в черном, молчали; младшаявсе потрагивала медальон на белой шейке, но обе молчали, такиемолоденькие, такие доступные. Музыка на мгновение остановиласьдля перемены пластинки, и тут донесся глухой шум со сторонылестницы. Тони и я поспешили в холл. Куильти, которого ясовершенно не ждал, выполз каким-то образом на верхнюю площадкуи там тяжело возился, хлопая плавниками; но вскоре, упавфиолетовой кучей, застыл - теперь уже навсегда.

"Поторопись, Ку", смеясь крикнул Тони, и со словами:"По-видимому, после вчерашнего - не так-то скоро...", онвернулся в гостиную, где музыка заглушила остальную часть егофразы.

Вот это (подумал я) - конец хитроумного спектакля,поставленного для меня Клэром Куильти. С тяжелым сердцем япокинул этот деревянный замок и пошел сквозь петлистый огоньсолнца к своему Икару. Две другие машины были тесно запаркованыс обеих сторон от него, и мне не сразу удалось выбраться


36

Все, что за этим следует, - довольно плоско и бледно. Ямедленно поехал под гору и через некоторое время спохватился,что это вовсе не дорога в Паркингтон. Макинтош я оставил вбудуаре, а дружка в ванной. Нет, это не был тот дом, в котороммне хотелось бы жить. Мелькнула досужая мысль, что, может быть,гениальный хирург изменит собственную карьеру и вместе с нею как знать - всю судьбу человечества, тем, что воскреситКурилкуильти, КлэраДромадера. Мне, в общем, было, все равно;хотелось забыть всю эту мерзость, - и, когда я впоследствииузнал, что он не ожил, я только одному обрадовался - непридется, значит, мысленно следить много месяцев за мучительными отталкивающим процессом его выздоровления, прерываемоговсякими неудобосказуемыми ухудшениями и операциями иувенчанного, может быть, моим визитом к нему с целью перевестиего воочию в реальность телесности из положения призрака


Апостол Фома был не так глуп. Но не странно ли, что чувствоосязания, которое бесконечно менее ценится человеком, чемзрение, не только теряется реже всего, но становится вкритические минуты нашим главным, если не единственным,критерием действительности. Я был весь пропитан несчастнымКуильти - весь проникнут ощущением нашей борьбы передкровопролитием.

Шоссе теперь тянулось среди полей. Мне пришло в голову (нев знак какого-нибудь протеста, не в виде символа или чего-либо вэтом роде, а просто как возможность нового переживания), что,раз я нарушил человеческий закон, почему бы не нарушить и кодексдорожного движения? Итак, я перебрался на левую сторону шоссе ипроверил - каково? Оказалось, очень неплохо. Этакое приятноетаяние под ложечкой со щекоткой "распространенного осязания"плюс мысль, что нет ничего ближе к опровержению основных законовфизики, чем умышленная езда не по той стороне, В общем,испытываемый мной прекрасный зуд был очень возвышенного порядка

Тихо, задумчиво, не быстрее двадцати миль в час, я углублялся встранный, зеркальный мир. ДвижеDия на шоссе было мало. Редкиеавтомобили, проезжавшие по им предоставленной мною стороне,оглушительно гудели на меня. Автомобили же, попадавшиесянавстречу, виляли, шарахались и кричали со страху. Вскоре я сталприближаться к более населенным местам. Проезд сквозь красныйсвет напомнил мне запретный глоток бургундского вина из временмоего детства. Между тем возникали осложнения. За мнойследовали, мне сопутствовали. Затем, впереди меня, двепатрульных машины расположились таким способом, чтобы совершеннопреградить мне дорогу. Плавным движением я свернул с шоссе и,сильно подскочив два-три раза, взъехал вверх по травянистомусклону, среди удивленных коров, и там, тихонько покачиваясь,остановился. Нечто вроде заботливого гегельянского синтезасоединяет тут двух покойников.

Меня сейчас должны были вынуть из автомобиля (прощай, Икар,спасибо за все, старина!), и я предвкушал удовольствие отдатьсяв многочисленные руки и ничем не содействовать им, пока онибудут нести меня, спокойного, удобно раскинувшегося, ленивовсему поддающегося, как пациент, и извлекающего диковиннуюусладу из собственной вялости и абсолютно надежной поддержки состороны полицейских и представителей скорой помощи. И покуда яждал, чтобы они взбежали ко мне на высокий скат, я вызвал ввоображении последний мираж, образ, полный изумления ибезнадежности. Как-то раз, вскоре после ее исчезновения, приступотвратительной тошноты заставил меня оставить машину на старой,полузаросшей горной дороге, которая то сопровождала, топересекала новенькое шоссе и вся пестрела от диких астр,купавшихся в разбавленном тепле бледно-голубого дня в концелета. После судорог рвоты, вывернувшей меня наизнанку, я селотдохнуть на валун, а затем, думая, что свежий горный воздух мнепойдет впрок, прошел несколько шагов по направлению к низкомукаменному парапету на стремнинной стороне шоссе. Мелкиекузнечики прыскали из cyxoro придорожного бурьяна. Легчайшееоблако как бы раскрывало объятия, постепенно близясь к болееосновательной туче, принадлежавшей к другой, косной, лазурьюполузатопленной системе. Когда я подошел к ласковой пропасти, доменя донеслось оттуда мелодическое сочетание звуков,поднимавшееся, как пар, над горнопромышленным городком, которыйлежал у моих ног в складке долины. Можно было разглядетьгеометрию улиц между квадратами красных и серых крыш, и зеленыедымки деревьев, и змеистую речку, и драгоценный блеск городскойсвалки, и, за городком, скрещение дорог, разделяющих темные исветлые заплаты полей, а за этим всем - лесистые громады гор. Нодаже ярче, чем эти встречные, безмолвно радовавшиеся краски ибо есть цвета и оттенки, которые с умилением празднуют своивстречи, - ярче и мечтательнее на слух, чем они для глаза, быловоздушное трепетание сборных звуков, не умолкавших ни на минутупри восхождении своем к гранитной полке, на которой я стоял,вытирая мерзостный рот. И вдруг я понял, что все эти звукипринадлежат к одному роду и что никаких других звуков, кромених, не поднимается с улиц прозрачного городка. Читатель!Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющихдетей, только из них, и столь хрустален был воздух, что вмреющем слиянии голосов, и величественных и миниатюрных,отрешенных и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивнозагадочных, слух иногда различал как бы высвободившийся, почтичленораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, илигрохоток игрушечной тележки, но все находилось слишком далековнизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонковытравленных по меди улицах. Стоя на высоком скате, я не могнаслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельныхвозгласов на фоне ровного рокотания, и тогдато мне стало ясно,что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолитынет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре.

Итак, вот моя повесть. Я перечел ее. К ней присталикусочки костного мозга, на ней запеклась кровь, на нее садятсякрасивые ярко-изумрудные мухи. На том или другом завороте ячувствую, как мое склизкое "я" ускользает от меня, уходя в такиеглубокие и темные воды, что не хочется туда соваться. Язакамуфлировал то, что могло бы уязвить кого-либо из живых. Исам я перебрал немало псевдонимов, пока не придумал особенноподходящего мне. В моих заметках есть и "Отто Отто", и "МесмерМесмер", и "Герман Герман"... но почему-то мне кажется, что мноювыбранное имя всего лучше выражает требуемую гнусность.

Когда я начал, пятьдесят шесть дней тому назад, писать"Лолиту", - сначала в лечебнице для психопатов, где проверялимой рассудок, а затем в сей хорошо отопленной, хоть и порядкомпохожей на могилу, темнице, - я предполагал, что употреблюполностью мои записки на суде, чтобы спасти, не голову мою,конечно, а душу. Посредине работы, однако, я увидел, что не могувыставить напоказ живую Лолиту. Я, может быть, воспользуюськое-чем из моей повести на закрытых заседаниях, но еенапечатание приходится отложить.

По причинам, которые могут показаться более очевидными, чемони есть на самом деле, я против смертной казни; к этому мнениюприсоединятся, надеюсь, мои судьи. Если бы я предстал какподсудимый перед самим собой, я бы приговорил себя к тридцатипяти годам тюрьмы за растление и оправдал бы себя в остальном

Но даже так Долли Скиллер, вероятно, переживет меня на многолет. Нижеследующее решение принимается мной со всей законнойсилой и поддержкой подписанного завещания: я желаю, чтобы этизаписки были опубликованы только после смерти Лолиты.

Таким образом, ни тебя, ни меня уже не будет в живых к тому






Возможно заинтересуют книги: