Школьная библиотека

сношениях со всеми знаменитейшими мистиками и пиетистами того времени ичто Лабзин, например, посвятил ей те избраннейшие свои сочинения, которые не предназначались для печати. Сверх того, она написала несколькороманов, из которых в одном, под названием "Скиталица Доротея", изобразила себя в наилучшем свете. "Она была привлекательна на вид, - писалосьв этом романе о героине, - но хотя многие мужчины желали ее ласк, онаоставалась холодною и как бы загадочною. Тем не менее душа ее жаждаланепрестанно, и когда в этих поисках встретилась с одним знаменитым химиком (так называла она Пфейфера), то прилепилась к нему бесконечно. Нопри первом же земном ощущении она поняла, что жажда ее не удовлетворена"... и т. д.

Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева - и все огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся кнему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего болееужасало его - так это горькая уверенность, что не один он погряз, но влице его погряз и весь Глупов.

- За всех ответить или всех спасти! - кричал он, цепенея от страха, и, конечно, решился спасти.

На другой день, ранним утром, глуповцы были изумлены, услыхав мерныйзвон колокола, призывавший жителей к заутрене. Давным-давно уже не раздавался этот звон, так что глуповцы даже забыли об нем. Многие думали,что где-нибудь горит; но вместо пожара увидели зрелище более умилительное. Без шапки, в разодранном вицмундире, с опущенной долу головой ибия себя в перси, шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем,лишь из чинов полицейской и пожарной команды. Сзади процессии следовалаПфейферша, без кринолина; с одной стороны ее конвоировала Аксиньюшка, сдругой - знаменитый юродивый Парамоша, заменивший в любви глуповцев неменее знаменитого Архипушку, который сгорел таким трагическим образом вобщий пожар (см. "Соломенный город").

Отслушав заутреню, Грустилов вышел из церкви ободренный и, указываяПфейферше на вытянувшихся в струнку пожарных и полицейских солдат ("коии во время глуповского беспутства втайне истинному богу верны пребывали", присовокупляет летописец), сказал:

- Видя внезапное сих людей усердие, я в точности познал, сколь быстрое имеет действие сия вещь, которую вы, сударыня моя, внутренним словомсправедливо именуете.

И потом, обращаясь к квартальным, прибавил:

- Дайте сим людям, за их усердие, по гривеннику!

- Рады стараться, ваше высокородие! - гаркнули в один голос полицейские и скорым шагом направились в кабак.

Таково было первое действие Грустилова после внезапного его обновления. Затем он отправился к Аксиньюшке, так как без ее нравственной поддержки никакого успеха в дальнейшем ходе дела ожидать было невозможно

Аксиньюшка жила на самом краю города, в какой-то землянке, которая скорее похожа была на кротовью нору, нежели на человеческое жилище. С нейже, в нравственном сожитии, находился и блаженный Парамоша. Сопровождаемый Пфейфершей, Грустилов ощупью спустился по темной лестнице и едва могнащупать дверь. Зрелище, представившееся глазам его, было поразительное

На грязном голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова(это были сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомолья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и в то же времявздрагивали, кривлялись и корчились, словно в лихорадке. Мутный светпроходил в нору сквозь единственное крошечное окошко, покрытое слоем пыли и паутины; на стенах слоилась сырость и плесень. Запах был до тогоотвратительный, что Грустилов в первую минуту сконфузился и зажал нос

Прозорливая старушка заметила это.

- Духи царские! духи райские! - запела она пронзительным голосом, не надо ли кому духов?

И сделала при этом такое движение, что Грустилов наверное поколебалсябы, если б Пфейферша не поддержала его.

- Спит душа твоя... спит глубоко! - сказала она строго, - а еще такнедавно ты хвалился своей бодростью!

- Спит душенька на подушечке... спит душенька на перинушке... а боженька тук-тук! да по головке тук-тук! да по темечку тук-тук! - визжалаблаженная, бросая в Грустилова щепками, землею и сором.

Парамоша лаял по-собачьи и кричал по-петушиному.

- Брысь, сатана! петух запел! - бормотал он в промежутках.

- Маловерный! Вспомни внутреннее слово! - настаивала с своей стороныПфейферша.

Грустилов ободрился.

- Матушка Аксинья Егоровна! извольте меня разрешить! - сказал онтвердым голосом.

- Я и Егоровна, я и тараторовна! Ярило - мерзило! Волос - без волос!Перун - старый... Парамон - он умен! - провизжала блаженная, скорчиласьи умолкла.

Грустилов озирался в недоумении.

- Это значит, что следует поклониться Парамону Мелентьичу! - подсказала Пфейферша.

- Батюшка Парамон Мелентьич! извольте меня разрешить! - поклонилсяГрустилов.

Но Парамоша некоторое время только корчился и икал.

Ниже! ниже поклонись! - командовала блаженная, - не жалей спины-то!не твоя спина - божья!

- Извольте меня, батюшка, разрешить! - повторил Грустилов, кланяясьниже.

- Без працы не бенды кололацы! - пробормотал блаженный диким голосоми вдруг вскочил.

Немедленно вслед за ним вскочила и Аксиньюшка, и начали они кружиться. Сперва кружились медленно и потихоньку всхлипывали; потом кругиначали делаться быстрее и быстрее, покуда, наконец, не перешли в совершенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели, всхлебывания, подобные тем,которые можно слышать только весной в пруду, дающем приют мириадам лягушек.

Грустилов и Пфейферша стояли некоторое время в ужасе, но, наконец, невыдержали. Сначала они вздрагивали и приседали, потом постепенно началикружиться и вдруг завихрились и захохотали. Это означало, что наитиесвершилось и просимое разрешение получено.

Грустилов возвратился домой усталый до изнеможения; однако ж он ещенашел в себе достаточно силы, чтобы подписать распоряжение о наипоспешнейшей высылке из города аптекаря Зальцфиша. Верные ликовали, а причетники, в течение многих лет питавшиеся одними негодными злаками, закололибарана, и мало того что съели его всего, не пощадив даже копыт, но долгое время скребли ножом стол, на котором лежало мясо, и с жадностью елистружки, как бы опасаясь утратить хотя один атом питательного вещества

В тот же день Грустилов надел на себя вериги (впоследствии оказалось,что это были просто помочи, которые дотоле не были в Глупове в употреблении) и подвергнул свое тело бичеванию.

"В первый раз сегодня я понял, - писал он по этому случаю Пфейферше,- что значит слова: всладце уязви мя, которые вы сказали мне при первомсвидании, дорогая сестра моя по духу! Сначала бичевал я себя с некотороюуклончивостью, но, постепенно разгораясь, позвал под конец денщика исказал ему: "Хлещи!" И что же? даже сие оказалось недостаточным, так чтоя вынужденным нашелся расковырять себе на невидном месте рану, но и оттого не страдал, а находился в восхищении. Отнюдь не больно! Столь менясие удивило, что я и доселе спрашиваю себя: полно, страдание ли это и нескрывается ли здесь какой-либо особливый вид плотоугодничества и самовосхищения? Жду вас к себе, дорогая сестра моя по духу, дабы разрешитьсей вопрос в совокупном рассмотрении".

Может показаться странным, каким образом Грустилов, будучи одним изгривуазнейших поклонников мамоны, столь быстро обратился в аскета. Наэто могу сказать одно: кто не верит в волшебные превращения, тот пустьне читает летописи Глупова. Чудес этого рода можно найти здесь даже более, чем нужно. Так, например, один начальник плюнул подчиненному в глаза, и тот прозрел. Другой начальник стал сечь неплательщика, думая преследовать в этом случае лишь воспитательную цель, и совершенно неожиданнооткрыл, что в спине у секомого зарыт клад25. Если факты, до такой степени диковинные, не возбуждают ни в ком недоверия, то можно ли удивлятьсяпревращению столь обыкновенному, как то, которое случилось с Грустиловым?

Но, с другой стороны, этот же факт объясняется и иным путем, болееестественным. Есть указания, которые заставляют думать, что аскетизмГрустилова был совсем не так суров, как это можно предполагать с первоговзгляда. Мы уже видели, что так называемые вериги его были не более какпомочи; из дальнейших же объяснений летописца усматривается, что и прочие подвиги были весьма преувеличены Грустиловым и что они в значительной степени сдабривались духовною любовью. Шелеп, которым он бичевалсебя, был бархатный (он и доселе хранится в глуповском архиве); пост жесостоял в том, что он к прежним кушаньям прибавил рыбу тюрбо, которуювыписывал из Парижа на счет обывателей. Что же тут удивительного, чтобичевание приводило его в восторг и что самые язвы казались восхитительными?

Между тем колокол продолжал в урочное время призывать к молитве, ичисло верных с каждым днем увеличивалось. Сначала ходили только полицейские, но потом, глядя на них, стали ходить и посторонние. Грустилов,с своей стороны, подавал пример истинного благочестия, плюя на капищеПеруна каждый раз, как проходил мимо него. Может быть, так и разрешилосьбы это дело исподволь, если б мирному исходу его не помешали замыслы некоторых беспокойных честолюбцев, которые уже и в то время были известны