Книга "Анна Каренина". Страница 3
поминая, не забыл ли чего. Оказалось, что он ничего не забыл, кроме того, что хотел забыть, - жену
"Ах да!" Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. "Пойти или не пойти?" - говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что, кроме фальши, тут ничего быть неможет, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или егосделать стариком, не способным любить. Кроме фальши и лжи, ничего немогло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре
"Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться", сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил другуюдверь, в спальню жены
IV Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косамиуже редких, когда-то густых и прекрасных волоса с осунувшимся, худым лицом и большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из которой она выбирала что-то. Услыхав шаги мужа, она остановилась, глядя надверь и тщетно пытаясь придать своему лицу строгое и презрительное выражение. Она чувствовала, что боится его и боится предстоящего свидания
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый разв эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, - и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза,она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малоючастью той боли, которую он ей сделал. Она все еще говорила, что уедетот него, но чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому,что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его. Крометого, она чувствовала, что если здесь, в своем доме, она едва успевалаухаживать за своими пятью детьми, то им будет еще хуже там, куда она поедет со всеми ими. И то в эти три дня меньшой заболел оттого, что егонакормили дурным бульоном, а остальные были вчера почти без обеда. Оначувствовала, что уехать невозможно; но, обманывая себя, она все-таки отбирала вещи и притворялась, что уедет
Увидав мужа, она опустила руку в ящик шифоньерки, будто отыскиваячто-то, и оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел кней. Но лицо ее, которому она хотела придать строгое и решительное выражение, выражало потерянность и страдание
- Долли!- сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи ихотел иметь жалкий и покорный вид, но он все-таки сиял свежестью и здоровьем
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью издоровьем фигуру. "Да, он счастлив и доволен!- подумала она, - а я?!. Иэта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят; я ненавижуэту его доброту", - подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся направой стороне бледного, нервного лица
- Что вам нужно? - сказала она быстрым, не своим, грудным голосом
- Долли! - повторил он с дрожанием в голосе. - Анна приедет сегодня
- Ну что же мне? Я не могу ее принять! - вскрикнула она
- Но надо же, однако, Долли.
- Уйдите, уйдите, уйдите! - не глядя на него, вскрикнула она, как будто крик этот был вызван физическою болью
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог надеяться, что все образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читатьгазету и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватилодыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами
- Боже мой, что я сделал! Долли! Ради бога! Ведь... - он не мог продолжать, рыдание остановилось у него в горле
Она захлопнула шифоньерку и взглянула на него
- Долли, что я могу сказать?.. Одно: прости, прости... Вспомни, разведевять лет жизни не могут искупить минуты, минуты..
Она опустила глаза и слушала, ожидая, что он скажет, как будто умоляяего о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее
- Минуты... минуты увлеченья... - выговорил он и хотел продолжать, нопри этом слове, будто от физической боли, опять поджались ее губы иопять запрыгал мускул щеки на правой стороне лица
- Уйдите, уйдите отсюда! - закричала она еще пронзительнее, - и не говорите мне про ваши увлечения, про ваши мерзости! Она хотела уйти, но пошатнулась и взялась за спинку стула, чтоб опереться. Лицо его расширилось, губы распухли, глаза налились слезами
- Долли! - проговорил он, уже всхлипывая. - Ради бога, подумай о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить своювину. Чем я могу, я все готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли, прости! Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему было невыразиможалко ее. Она несколько раз хотела начать говорить, но не могла. Онждал
- Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они погибли теперь, - сказала она, видимо, одну из фраз, которые она за этитри дня не раз говорила себе
Она сказала ему "ты", и он с благодарностью взглянул на нее и тронулся, чтобы взять ее руку, но она с отвращением отстранилась от него
- Я помню про детей и поэтому все в мире сделала бы, чтобы спасти их;но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем,что оставлю с развратным отцом, - да, с развратным отцом... Ну, скажите,после того... что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? - повторяла она, возвышая голос
- После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей..
- Но что ж делать? Что делать? - говорил он жалким голосом, сам незная, что он говорит, и все ниже и ниже опуская голову
- Вы мне гадки, отвратительны!- закричала она, горячась все более иболее. - Ваши слезы - вода! Вы никогда не любили меня; в вас нет нисердца, ни благородства ! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой! - сболью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражао0 ее. Онавидела в нем к себе сожаленье, но не любовь. "Нет, она ненавидит меня
Она не простит", - подумал он
- Это ужасно! Ужасно!- проговорил он
В это время в другой комнате, вероятно упавши, закричал ребенок; ДарьяАлександровна прислушалась, и лицо ее вдруг смягчилось
Она, видимо, опоминалась несколько секунд, как бы не зная, где она ичто ей делать, и, быстро вставши, тронулась к двери
"Ведь любит же она моего ребенка, - подумал он, заметив изменение еелица при крике ребенка, - моего ребенка; как же она может ненавидеть меня?" - Долли, еще одно слово, - проговорил он, идя за нею
- Если вы пойдете за мной, я позову людей, детей! Пускай все знают,что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с своею любовницей! И она вышла, хлопнув дверью
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты
"Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах,какой ужас! И как тривиально она кричала, - говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. - И, может быть, девушки слыхали! Ужасно тривиально, ужасно". Степан Аркадьич постоял несколько секундодин, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты
Была пятница, и в столовой часовщик-немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, чтонемец "сам был заведен на всю жизнь, чтобы заводить часы", - и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. "А может быть, и образуется!Хорошо словечко: образуется, - подумал он. - Это надо рассказать"
- Матвей!- крикнул он, - так устрой же все там с Марьей в диванной дляАнны Аркадьевны, - сказал он явившемуся Матвею
- Слушаю-с
Степан Аркадьич надел шубу и вышел на крыльцо
- Кушать дома не будете? - сказал провожавший Матвей
- Как придется. Да вот возьми на расходы, - сказал он, подавая десятьрублей из бумажника. - Довольно будет? - Довольно ли. не довольно, видно обойтись надо, - сказал Матвей, захлопывая дверку и отступая на крыльцо
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую,англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов,не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: чтонадеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром? - Ах, оставьте, оставьте меня! - сказала она и, вернувшись в спальню,села опять на то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебиратьв воспоминании весь бывший разговор. "Уехал! Но чем же кончил он с нею?- думала она. - Неужели он видает ее? Зачем я не спросила его? Нет, нет,сойтись нельзя. Если мы и останемся в одном доме - мы чужие. Навсегда
