Школьная библиотека

очень забавляло, "как будто все спрятались от кого-нибудь".

Когда все сели, Фока тоже присел на кончике стула; нотолько что он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. Вкомнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз,приютилась около двери на одном стуле с Фокой. Как теперь вижуя плешивую голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки исгорбленную добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеютсяседые волосы. Они жмутся на одном стуле, и им обоим неловко.

Я продолжал быть беззаботен и нетерпелив. Десять секунд,которые просидели с закрытыми дверьми, показались мне за целыйчас. Наконец все встали, перекрестились и стали прощаться

Папа обнял maman и несколько раз поцеловал ее.

- Полно, мой дружок, - сказал папа, - ведь не навекрасстаемся.

- Все-таки грустно! - сказала maman дрожащим от слезголосом.

Когда я услыхал этот голос, увидал ее дрожащие губы иглаза, полные слез, я забыл про все и мне так стало грустно,больно и страшно, что хотелось бы лучше убежать, чем прощатьсяс нею. Я понял в эту минуту, что, обнимая отца, она ужепрощалась с нами.

Она столько раз принималась целовать и крестить Володю, что- полагая, что она теперь обратится ко мне - я совался вперед;но она еще и еще благословляла его и прижимала к груди

Наконец я обнял ее и, прильнув к ней, плакал, плакал, ни о чемне думая, кроме своего горя.

Когда мы пошли садиться, в передней приступила прощатьсядокучная дворня. Их "пожалуйте ручку-с", звучные поцелуи вплечико и запах сала от их голов возбудили во мне чувство,самое близкое к огорчению у людей раздражительных. Подвлиянием этого чувства я чрезвычайно холодно поцеловал в чепецНаталью Савишну, когда она вся в слезах прощалась со мною.

Странно то, что я как теперь вижу все лица дворовых и могбы нарисовать их со всеми мельчайшими подробностями; но лицо иположение maman решительно ускользают из моего воображения:может быть, оттого, что во все это время я ни разу не могсобраться с духом взглянуть на нее. Мне казалось, что, если быя это сделал, ее и моя горесть должны бы были дойти доневозможных пределов.

Я бросился прежде всех в коляску и уселся на заднем месте

За поднятым верхом я ничего не мог видеть, но какой-тоинстинкт говорил мне, что maman еще здесь.

"Посмотреть ли на нее еще или нет?.. Ну, в последний раз!"- сказал я сам себе и высунулся из коляски к крыльцу. В этовремя maman, с тою же мыслью, подошла с противоположнойстороны коляски и позвала меня по имени. Услыхав ее голоссзади себя, я повернулся к ней, но так быстро, что мыстукнулись головами; она грустно улыбнулась и крепко, крепкопоцеловала меня в последний раз.

Когда мы отъехали несколько сажен, я решился взглянуть нанее. Ветер поднимал голубенькую косыночку, которою былаповязана ее голова; опустив голову и закрыв лицо руками, онамедленно всходила на крыльцо. Фока поддерживал ее.

Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил;

я же захлебывался от слез, и что-то так давило мне в горле,что я боялся задохнуться... Выехав на большую дорогу, мыувидали белый платок, которым кто-то махал с балкона. Я сталмахать своим, и это движение немного успокоило меня. Япродолжал плакать, и мысль, что слезы мои доказывают моючувсто8тельность, доставляла мне удовольствие и отраду.

Отъехав с версту, я уселся попокойнее и с упорным вниманиемстал смотреть на ближайший предмет перед глазами - заднюючасть пристяжной, которая бежала с моей стороны. Смотрел я,как махала хвостом эта пегая пристяжная, как забивала она однуногу о другую, как доставал по ней плетеный кнут ямщика и ногиначали прыгать вместе; смотрел, как прыгала на ней шлея и нашлее кольца, и смотрел до тех пор, покуда эта шлея покрыласьоколо хвоста мылом. Я стал смотреть кругом: на волнующиесяполя спелой ржи, на темный пар, на котором кое-где виднелисьсоха, мужик, лошадь с жеребенком, на верстовые столбы,заглянул даже на козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет;и еще лицо мое не просохло от слез, как мысли мои были далекоот матери, с которой я расстался, может быть, навсегда. Новсякое воспоминание наводило меня на мысль о ней. Я вспомнил огрибе, который нашел накануне в березовой аллее, вспомнил отом, как Любочка с Катенькой поспорили - кому сорвать его,вспомнил и о том, как они плакали, прощаясь с нами.

Жалко их! и Наталью Савишну жалко, и березовую аллею, иФоку жалко! Даже злую Мими - и ту жалко! Все, все жалко! Абедная maman? И слезы опять навертывались на глаза; ноненадолго

Глава XV. ДЕТСТВО

Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как нелюбить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания этиосвежают, возвышают мою душу и служат для меня источникомлучших наслаждений.

Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, насвоем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашкумолока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места,сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит скем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Однизвуки эти так много говорят моему сердцу! Отуманеннымидремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг онасделалась вся маленькая, маленькая - лицо ее не большепуговки; но оно мне все так же ясно видно: вижу, как онавзглянула на меня и как улыбнулась. Мне нравится видеть еетакой крошечной. Я прищуриваю глаза еще больше, и она делаетсяне больше тех мальчиков, которые бывают в зрачках; но япошевелился - и очарование разрушилось; я суживаю глаза,поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно

Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло.

- Ты опять заснешь, Николенька, - говорит мне maman, - тыбы лучше шел на верх.

- Я не хочу спать, мамаша, - ответишь ей, и неясные, носладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сонсмыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор,пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-тонежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее иеще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепкоприжмешь ее к губам.

Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной; mamanсказала, что она сама разбудит меня; это она присела накресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкойпровела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомыйголос!

- Вставай, моя душечка: пора идти спать. Ничьи равнодушныевзоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю своюнежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку.

- Вставай же, мой ангел.

Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстрошевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы моивозбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самогоменя; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все этозаставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать головук ее груди и, задыхаясь, сказать:

- Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю! Она улыбаетсясвоей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими рукамимою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.

- Так ты меня очень любишь? - Она молчит с минуту, потомговорит: - Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Еслине будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь,Николенька?

Она еще нежнее целует меня.

- Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моихглаз - слезы любви и восторга.

После этого, как, бывало, придешь на верх и станешь передиконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувствоиспытываешь, говоря: "Спаси, господи, папеньку и маменьку"

Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские устамои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к богу как-тостранно сливались в одно чувство.

После молитвы завернешься, бывало, в одеяльце; на душелегко, светло и отрадно; одни мечты гонят другие, - но о чемони? Они неуловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами насветлое счастие. Вспомнишь, бывало, о Карле Иваныче и егогорькой участи - единственном человеке, которого я зналнесчастливым, - и так жалко станет, так полюбишь его, что