Школьная библиотека

четырнадцати лет все еще ребенок; вот девочка - другое дело.

"Какое счастье, - подумал я, - что я не ее сын".

- Да, это прекрасно, моя милая, - сказала бабушка,свертывая мои стихи и укладывая их под коробочку, как будто несчитая после этого княгиню достойною слышать такоепроизведение, - это очень хорошо, только скажите мне,пожалуйста, каких после этого вы можете требовать деликатныхчувств от ваших детей?

И, считая этот аргумент неотразимым, бабушка прибавила,чтобы прекратить разговор:

- Впрочем, у каждого на этот счет может быть свое мнение.

Княгиня не отвечала, но только снисходительно улыбалась,выражая этим, что она извиняет эти странные предрассудки вособе, которую так много уважает.

- Ах, да познакомьте же меня с вашими молодыми людьми, сказала она, глядя на нас и приветливо улыбаясь.

Мы встали и, устремив глаза на лицо княгини, никак незнали: что же нужно сделать, чтобы доказать, что мыпознакомились.

- Поцелуйте же руку княгини, - сказал папа.

- Прошу любить старую тетку, - говорила она, целуя Володю вволосы, - хотя я вам и дальняя, но я считаю по дружескимсвязям, а не по степеням родства, - прибавила она, относясьпреимущественно к бабушке; но бабушка продолжала бытьнедовольной ею и отвечала:

- Э! моя милая, разве нынче считается такое родство?

- Этот у меня будет светский молодой человек, - сказалпапа, указывая на Володю, - а этот поэт, - прибавил он, в товремя как я, целуя маленькую, сухую ручку княгини, счрезвычайной ясностью воображал в этой руке розгу, под розгой- скамейку, и т. д.

- Который? - спросила княгиня, удерживая меня за руку.

- А этот, маленький, с вихрами, - отвечал папа, веселоулыбаясь,

"Что ему сделали мои вихры... разве нет другого разговора?"- подумал я и отошел в угол.

Я имел самые странные понятия о красоте - даже КарлаИваныча считал первым красавцем в мире; но очень хорошо знал,что я нехорош собою, и в этом нисколько не ошибался; поэтомукаждый намек на мою наружность больно оскорблял меня.

Я очень хорошо помню, как раз за обедом - мне было тогдашесть лет - говорили о моей наружности, как maman стараласьнайти что-нибудь хорошее в моем лице: говорила, что у меняумные глаза, приятная улыбка, и наконец, уступая доводам отцаи очевидности, принуждена была сознаться, что я дурен; ипотом, когда я благодарил ее за обед, потрепала меня по щеке исказала:

- Ты это знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто небудет любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрыммальчиком.

Эти слова не только убедили меня в том, что я не красавец,но еще и в том, что я непременно буду добрым и умныммальчиком.

Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: явоображал, что нет счастия на земле для человека с такимшироким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами,как я; я просил бога сделать чудо - превратить меня вкрасавца, и все, что имел в настоящем, все, что мог иметь вбудущем, я все отдал бы за красивое лицо

Глава XVIII. КНЯЗЬ ИВАН ИВАНЫЧ

Когда княгиня выслушала стихи и осыпала сочинителяпохвалами, бабушка смягчилась, стала говорить с нейпо-французски, перестала называть ее вы, моя милая ипригласила приехать к нам 2ечером со всеми детьми, на чтокнягиня согласилась и, посидев еще немного, уехала.

Гостей с поздравлениями приезжало так много в этот день,что на дворе, около подъезда, целое утро не переставало стоятьпо нескольку экипажей.

- Bonjour, chere cousin *), - сказал один из гостей, войдяв комнату и целуя руку бабушки.

--------------------

*) Здравствуйте, дорогая кузина (фр.)

Это был человек лет семидесяти, высокого роста, в военноммундире с большими эполетами, из-под воротника которого виденбыл большой белый крест, и с спокойным открытым выражениемлица. Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотряна то, что только на затылке его оставался полукруг жидкихволос и что положение верхней губы ясно доказывало недостатокзубов, лицо его было еще замечательной красоты.

Князь Иван Иваныч в конце прошлого столетия, благодарясвоему благородному характеру, красивой наружности,замечательной храбрости, знатной и сильной родне и вособенности счастию, сделал еще в очень молодых летахблестящую карьеру. Он продолжал служить, и очень скорочестолюбие его было так удовлетворено, что ему больше нечегобыло желать в этом отношении. С первой молодости он держалсебя так, как будто готовился занять то блестящее место всвете, на которое впоследствии поставила его судьба; поэтому,хотя в его блестящей и несколько тщеславной жизни, как и вовсех других, встречались неудачи, разочарования и огорчения,он ни разу не изменил ни своему всегда спокойному характеру,ни возвышенному образу мыслей, ни основным правилам религии инравственности и приобрел общее уважение не столько наосновании своего блестящего положения, сколько на основаниисвоей последовательности и твердости. Он был небольшого ума,но благодаря такому положению, которое позволяло ему свысокасмотреть на все тщеславные треволнения жизни, образ мыслей егобыл возвышенный. Он был добр и чувствителен, но холоден инесколько надменен в обращении. Это происходило оттого, что,быв поставлен в такое положение, в котором он мог быть полезенмногим, своею холодностью он старался оградить себя отбеспрестанных просьб и заискиваний людей, которые желалитолько воспользоваться его влиянием. Холодность этасмягчалась, однако, снисходительной вежливостью человека оченьбольшого света. Он был хорошо образован и начитан; нообразование его остановилось на том, что он приобрел вмолодости, то есть в конце прошлого столетия. Он прочел все,что было написано во Франции замечательного по части философиии красноречия в XVIII веке, основаюльно знал все лучшиепроизведения французской литературы, так что мог и любил частоцитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня,Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользойизучал, во французских переводах, древние памятники эпическойпоэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им изСегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальшеарифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог вразговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз оГете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их. Несмотря наэто французско-классическое образование, которого остаетсятеперь уже так мало образчиков, разговор его был прост, ипростота эта одинаково скрывала его незнание некоторых вещей ивыказывала приятный тон и терпимость. Он был большой врагвсякой оригинальности, говоря, что оригинальность есть уловкалюдей дурного тона. Общество было для него необходимо, где быон ни жил; в Москве или за границей, он всегда живал одинаковооткрыто и в известные дни принимал у себя весь город. Он былна такой ноге в городе, что пригласительный билет от него могслужить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие ихорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькиещечки, которые он целовал как будто с отеческим чувством, ичто иные, по-видимому очень важные и порядочные, люди были внеописанной радости, когда допускались к партии князя.

Уже мало оставалось для князя таких людей, как бабушка,которые были бы с ним одного круга, одинакового воспитания,взгляда на вещи и одних лет; поэтому он особенно дорожил своейстаринной, дружеской связью с нею и оказывал ей всегда большоеуважение.

Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему всеоказывали, большие эполеты, особенная радость, которуюизъявила бабушка, увидев его, и то, что он один, по-видимому,не боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имелсмелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение,равное, если не большее, тому, которое я чувствовал к бабушке

Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к себе исказал:

- Почем знать, ma cousine, может быть, это будет другойДержавин