Школьная библиотека

заунывным напевом, присоединился бодрый голос веселого Хан-Магомы, которыйпри самом конце песни громко закричал: "Ля илляха иль алла" - и пронзительнозавизжал. Потом все затихло, и опять слышалось только соловьиное чмоканье исвист из сада и равномерное шипение и изредка свистение быстро скользящегопо камням железа из-за двери.

Хаджи-Мурат так задумался, что не заметил, как нагнул кувшин, и водалилась из него. Он покачал на себя головой и вошел в свою комнату.

Совершив утренний намаз, Хаджи-Мурат осмотрел свое оружие и сел на своюпостель. Делать было больше нечего. Для того чтобы выехать, надо былоспроситься у пристава. А на дворе еще было темно, и пристав еще спал.

Песня Ханефи напомнила ему другую песню, сложенную его матерью. Песняэта рассказывала то, что действительно было, - было тогда, когда Хаджи-Мураттолько что родился, но про что ему рассказывала его мать.

Песня была такая: "Булатный кинжал твой прорвал мою белую грудь, а яприложила к ней мое солнышко, моего мальчика, омыла его своей горячейкровью, и рана зажила без трав и кореньев, не боялась я смерти, не будетбояться и мальчик-джигит".

Слова этой песни обращены были к отцу Хаджи-Мурата, и смысл песни былтот, что, когда родился Хаджи-Мурат, ханша родила тоже своего другого сына,Умма-Хана, и потребовала к себе в кормилицы мать Хаджи-Мурата, выкормившуюстаршего ее сына, Абу-нунцала. Но Патимат не захотела оставить этого сына исказала, что не пойдет. Отец Хаджи-Мурата рассердился и приказывал ей. Когдаже она опять отказалась, ударил ее кинжалом и убил бы ее, если бы ее неотняли. Так она и не отдала его и выкормила, и на это дело сложила песню.

Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его спать с собойрядом, под шубой, на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил еепоказать ему то место на боку, где остался след от раны. Как живую, он виделперед собой свою мать - не такою сморщенной, седой и с решеткой зубов, какоюон оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когдаему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной в корзине черезгоры к деду.

И вспомнился ему и морщинистый, с седой бородкой, дед, серебряник, какон чеканил серебро своими жилистыми руками и заставлял внука говоритьмолитвы. Вспомнился фонтан под горой, куда он, держась за шаровары матери,ходил с ней за водой. Вспомнилась худая собака, лизавшая его в лицо, иособенно запах и вкус дыма и кислого молока, когда он шел за матерью всарай, где она доила корову и топила молоко. Вспомнилось, как мать в первыйраз обрила ему голову и как в блестящем медном тазу, висевшем на стене, судивлением увидел свою круглую синеющую головенку.

И, вспомнив себя маленьким, он вспомнил и об любимом сыне Юсуфе,которому он сам в первый раз обрил голову. Теперь этот Юсуф был уже молодойкрасавец джигит. Он вспомнил сына таким, каким видел его последний раз. Этобыло в тот день, как он выезжал из Цельмеса. Сын подал ему коня и попросилпозволения проводить его. Он был одет и вооружен и держал в поводу своюлошадь. Румяное, молодое, красивое лицо Юсуфа и вся высокая, тонкая фигураего (он был выше отца) дышали отвагой молодости и радостью жизни. Широкие,несмотря на молодость, плечи, очень широкий юношески9 таз и тонкий, длинныйстан, длинные сильные руки и сила, гибкость, ловкость во всех движенияхвсегда радовали отца, и он всегда любовался сыном.

- Лучше оставайся. Ты один теперь в доме. Береги и мать и бабку, сказал Хаджи-Мурат.

И Хаджи-Мурат помнил то выраженье молодечества и гордости, с которым,покраснев от удовольствия, Юсуф сказал, что, пока он жив, никто не сделаетхудого его матери и бабке. Юсуф все-таки сел верхом и проводил отца доручья. От ручья он вернулся назад, и с тех пор Хаджи-Мурат уже не видал нижены, ни матери, ни сына.

И вот этого-то сына хотел ослепить Шамиль! О том, что сделают с егоженою, он не хотел и думать.

Мысли эти так взволновали Хаджи-Мурата, что он не мог более сидеть. Онвскочил и, хромая, быстро подошел к двери и, отворив ее, кликнул Элдара

Солнце еще не всходило, но было совсем светло. Соловьи не замолкали.

- Поди скажи приставу, что я желаю ехать на прогулку, и седлайте коней,- сказал он

¶XXIV§

Единственным утешением Бутлера была в это время воинственная поэзия,которой он предавался не только на службе, но и в частной жизни. Он, одетыйв черкесский костюм, джигитовал верхом и ходил два раза в засаду сБогдановичем, хотя в оба раза эти они никого не подкараулили и никого неубили. Эта смелость и дружба с известным храбрецом Богдановичем казаласьБутлеру чем-то приятным и важным. Долг свой он уплатил, заняв деньги у евреяна огромные проценты, то есть только отсрочил и отдалил неразрешенноеположение. Он старался не думать о своем положении и, кроме воинственнойпоэзии, старался забыться еще вином. Он пил все больше и больше и со дня надень все больше и больше нравственно слабел. Он теперь уже не был прекраснымИосифом по отношению к Марье Дмитриевне, а, напротив, стал грубо ухаживатьза ней, но, к удивлению своему, встретил решительный отпор, сильнопристыдивший его.

В конце апреля в укрепление пришел отряд, который Барятинскийпредназначал для нового движения через всю считавшуюся непроходимой Чечню

Тут были две роты Кабардинского полка, и роты эти, по установившемусякавказскому обычаю, были приняты как гости ротами, стоящими в Куринском

Солдаты разобрались по казармам и угащивались не только ужином, кашей,говядиной, но и водкой, и офицеры разместились по офицерам, и, как иводилось, здешние офицеры угащивали пришедших.

Угощение кончилось попойкой с песенниками, и Иван Матвеевич, оченьпьяный, уже не красный, но бледно-серый, сидел верхом на стуле и, выхватившашку, рубил ею воображаемых врагов и то ругался, то хохотал, то обнимался,то плясал под любимую свою песню: "Шамиль начал бунтоваться в прошедшиегоды, трай-рай-рататай, в прошедшие годы".

Бутлер был тут же. Он старался видеть и в этом военную поэзию, но вглубине души ему жалко было Ивана Матвеевича, но остановить его. не былоникакой возможности. И Бутлер, чувствуя хмель в голове, потихоньку вышел ипошел домой.

Полный месяц светил на белые домики и на камни дороги. Было светло так,что всякий камушек, соломинка, помет были видны на дороге. Подходя к дому,Бутлер встретил Марью Дмитриевну, в платке, покрывавшем ей голову и плечи

После отпора, данного Марьей Дмитриевной Бутлеру, он, немного совестясь,избегал встречи с нею. Теперь же, при лунном свете и от выпитого вина,Бутлер обрадовался этой встрече и хотел опять приласкаться к ней.

- Вы куда? - спросил он.

- Да своего старика проведать, - дружелюбно отвечала она. Онасовершенно искренно и решительно отвергала ухаживанье Бутлера, но ейнеприятно было, что он все последнее время сторонился ее.

- Что же его проведывать, придет.

- Да придет ли?

- А не придет - принесут.

- То-то, нехорошо ведь это, - сказала Марья Дмитриевна. - Так неходить?

- Нет, не ходите. А пойдем лучше домой. Марья Дмитриевна повернулась ипошла домой рядом с Бутлером. Месяц светил так ярко, что около тени,двигавшейся подле дороги, двигалось сияние вокруг головы. Бутлер смотрел наэто сияние около своей головы и собирался сказать ей, что она все так женравится ему, но не знал, как начать. Она ждала, что он скажет. Так, молча,они совсем уж подходили к дому, когда из-за угла выехали верховые. Ехалофицер с конвоем.

- Это кого бог несет? - сказала Марья Дмитриевна и посторонилась.

Месяц светил взад приезжему, так что Марья Дмитриевна узнала его толькотогда, когда он почти поравнялся с ними. Это был офицер Каменев, служившийпрежде вместе с Иваном Матвеевичем, и потому Марья Дмитриевна знала его.

- Петр Николаевич, вы? - обратилась к нему Марья Дмитриевна.

- Я самый, - сказал Каменев. - А, Бутлер! Здравствуйте! Не спите еще?Гуляете с Марьей Дмитриевной? Смотрите, Иван Матвеевич вам задаст. Где он?

- А вот слышите, - сказала Марья Дмитриевна, указывая в ту сторону, изкоторой неслись звуки тулумбаса и песни. - Кутят.

- Это что же, ваши кутят?

- Нет, пришли из Хасав-Юрта, вот и угощаются.

- А, это хорошее дело. И я поспею. Я к нему ведь только на минуту.

- Что же, дело есть? - спросил Бутлер.

- Есть маленькое дельце.

- Хорошее или дурное?

- Кому как! Для нас хорошее, кое для кого скверное, - и Каменевзасмеялся.

В это время и пешие и Каменев подошли к дому Ивана Матвеевича.

- Чихирев! - крикнул Каменев казаку. - Подъезжай-ка.

Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был вобыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами заседлом.

- Ну, достань-ка штуку, - сказал Каменев, слезая с лошади.

Казак тоже слез с лошади и достал из переметной сумы мешок с чем-то

Каменев взял из рук казака мешок и запустил в него руку.

- Так показать вам новость? Вы не испугаетесь? - обратился он к МарьеДмитриевне.

- Чего же бояться, - сказала Марья Дмитриевна.

- Вот она, - сказал Каменев, доставая человеческую голову и выставляяее на свет месяца. - Узнаете?

Это была голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и