Книга "Отрочество". Страница 12
свое благословение, и да свершится воля божия! (фр.)
То я воображаю себя уже на свободе, вне нашего дома. Япоступаю в гусары и иду на войну. Со всех сторон на менянесутся враги, я размахиваюсь саблей и убиваю одного, другойвзмах - убиваю другого, третьего. Наконец, в изнурении от рани усталости, я падаю на землю и кричу: "Победа!" Генералподъезжает ко мне и спрашивает: "Где он - наш спаситель?" Емууказывают на меня, он бросается мне на шею и с радостнымислезами кричит: "Победа!" Я выздоравливаю и, с подвязаннойчерным платком рукою, гуляю по Тверскому бульвару. Я генерал!Но вот государь встречает меня и спрашивает, кто этотизраненный молодой человек? Ему говорят, что это известныйгерой Николай. Государь подходит ко мне и говорит: "Благодарютебя. Я все сделаю, что бы ты ни просил у меня". Я почтительнокланяюсь и, опираясь на саблю, говорю: "Я счастлив, великийгосударь, что мог пролить кровь за свое отечество, и желал быумереть за него; но ежели ты так милостив, что позволяешь мнепросить тебя, прошу об одном - позволь мне уничтожить врагамоего, иностранца St.-Jerome'a". Мне хочется уничтожить врагамоего St.-Jerome'a. Я грозно останавливаюсь передSt.-Jerome'ом и говорю ему: "Ты сделал мое несчастье, agenoux!"*). Но вдруг мне приходит мысль, что с минуты наминуту может войти настоящий St.-Jerome с розгами, и я сновавижу себя не генералом, спасающим отечество, а самым жалким,плачевным созданием.
--------
*) на колени! (фр.)
То мне приходит мысль о боге, и я дерзко спрашиваю его, зачто он наказывает меня? "Я, кажется, не забывал молиться утроми вечером, так за что же я страдаю?" Положительно могусказать, что первый шаг к религиозным сомнениям, тревожившимменя во время отрочества, был сделан мною теперь, не потому,чтобы несчастие побудило меня к ропоту и неверию, но потому,что мысль о несправедливости провидения, пришедшая мне вголову в эту пору совершенного душевного расстройства исуточного уединения, как дурное зерно, после дождя упавшее нарыхлую землю, с быстротой стало разрастаться и пускать корни
То я воображал, что я непременно умру, и живо представлял себеудивление St.-Jerome'a, находящего в чулане, вместо меня,безжизненное тело. Вспоминая рассказы Натальи Савишны о том,что душа усопшего до сорока дней не оставляет дома, я мысленнопосле смерти ношусь невидимкой по всем комнатам бабушкиногодома и подслушиваю искренние слезы Любочки, сожаления бабушкии разговор папа с Августом Антонычем. "Он славный былмальчик", - скажет папа со слезами на глазах. "Да, - скажетSt.-Jerome, - но большой повеса". - "Вы бы должны уважатьмертвых, - скажет папа, - вы были причиной его смерти, вызапугали его, он не мог перенести унижения, которое выготовили ему... Вон отсюда, злодей!"
И St.-Jerome упадет на колени, будет плакать и проситьпрощения. После сорока дней душа моя улетает на небо; я вижутам что-то удивительно прекрасное, белое, прозрачное, длинноеи чувствую, что это моя мать. Это что-то белое окружает,ласкает меня; но я чувствую беспокойство и как будто не узнаюее. "Ежели это точно ты, - говорю я, - то покажись мне лучше,чтобы я мог обнять тебя". И мне отвечает ее голос: "Здесь мывсе такие, я не могу лучше обнять тебя. Разве тебе не хорошотак?" - "Нет, мне очень хорошо, но ты не можеC щекотать меня,и я не могу целовать твоих рук..." - "Не надо этого, здесь итак прекрасно", - говорит она, и я чувствую, что точнопрекрасно, и мы вместе с ней летим все выше и выше. Тут я какбудто просыпаюсь и нахожу себя опять на сундуке, в темномчулане, с мокрыми от слез щеками, без всякой мысли, твердящегослова: и мы все летим выше и выше. Я долго употребляювсевозможные усилия, чтобы уяснить свое положение; ноумственному взору моему представляется в настоящем только однастрашно мрачная, непроницаемая даль. Я стараюсь сновавозвратиться к тем отрадным, счастливым мечтам, которыепрервало сознание действительности; но, к удивлению моему, какскоро вхожу в колею прежних мечтаний, я вижу, что продолжениеих невозможно и, что всего удивительнее, не доставляет уже мненикакого удовольствия
Глава XVI. ПЕРЕМЕЛЕТСЯ, МУКА БУДЕТ
Я ночевал в чулане, и никто не приходил ко мне; только надругой день, то есть в воскресенье, меня перевели в маленькуюкомнатку, подле классной, и опять заперли. Я начиналнадеяться, что наказание мое ограничится заточением, и мыслимои, под влиянием сладкого, крепительного сна, яркого солнца,игравшего на морозных узорах окон, и дневного обыкновенногошума на улицах, начинали успокоиваться. Но уединение все-такибыло очень тяжело: мне хотелось двигаться, рассказатькому-нибудь все, что накопилось у меня на душе, и не быловокруг меня живого создания. Положение это было еще болеенеприятно потому, что, как мне ни противно было, я не мог неслышать, как St.-Jerome, прогуливаясь по своей комнате,насвистывал совершенно спокойно какие-то веселые мотивы. Я былвполне убежден, что ему вовсе не хотелось свистать, но что онделал это единственно для того, чтобы мучить меня.
В два часа St.-Jerome и Володя сошли вниз, а Николай принесмне обед, и когда я разговорился с ним о том, что я наделал ичто ожидает меня, он сказал:
- Эх, сударь! не тужите, перемелется, мука будет. Хотя этоизречение, не раз и впоследствии поддерживавшее твердостьмоего духа, несколько утешило меня, но именно тообстоятельство, что мне прислали не один хлеб и воду, а весьобед, даже и пирожное розанчики, заставило меня сильнопризадуматься. Ежели бы мне не прислали розанчиков, то значилобы, что меня наказывают заточением, но теперь выходило, что яеще не наказан, что я только удален от других, как вредныйчеловек, а что наказание впереди. В то время, как я былуглублен в разрешение этого вопроса в замке моей темницыповернулся ключ, и St.-Jerome с суровым и официальным лицомвошел в комнату.
- Пойдемте к бабушке, - сказал он, не глядя на меня.
Я хотел было почистить рукава курточки, запачкавшиесямелом, прежде чем выйти из комнаты, но St.-Jerome сказал мне,что это совершенно бесполезно, как будто я находился уже втаком жалком нравственном положении, что о наружном своем видене стоило и заботиться.
Катенька, Любочка и Володя посмотрели на меня в то время,как St.-Jerome за руку проводил меня чрез залу, точно с тем жевыражением, с которым мы обыкновенно смотрели на колодников,проводимых по понедельникам мимо наших окон. Когда же яподошел к креслу бабушки, с намерением поцеловать ее руку, онаотвернулась от меня и спрятала руку под мантилью.
- Да, мой милый, - сказала она после довольнопродолжительного молчания, во время которого она осмотреламеня с ног до головы таким взглядом, что я не знал, кудадевать свои глаза и руки, - могу сказать, что вы очень ценитемою любовь и составляете для меня истинное утешение. MonsieurSt.-Jerome, который по моей просьбе, - прибавила она,растягивая каждое слово, - взялся за ваше воспитание, не хочеттеперь оставаться в моем доме. Отчего? От вас, мой милый. Янадеялась, что вы будете благодарны, - продолжала она,помолчав немного и тоном, который доказывал, что речь ее былаприготовлена заблаговременно, - за попечения и труды его, чтовы будете уметь ценить его заслуги, а вы, молокосос,мальчишка, решились поднять на него руку. Очень хорошо!Прекрасно!! Я тоже начинаю думать, что вы не способны пониматьблагородного обращения, что на вас нужны другие, низкиесредства... Проси сейчас прощения, - прибавила онастрого-повелительным тоном, указывая на St.-Jerome'a, слышишь?
Я посмотрел по направлению руки бабушки и, увидев сюртюкSt.-Jerome'a, отвернулся и не трогался с места, снова начинаяощущать замирание сердца.
- Что же? вы не слышите разве, что я вам говорю?
Я дрожал всем телом, но не трогался с места.
- Коко! - сказала бабушка, должно быть заметив внутренниестрадания, которые я испытывал. - Коко, - сказала она уже нестолько повелительным, сколько нежным голосом, - ты ли это?
- Бабушка! я не буду просить у него прощения ни за что... сказал я, вдруг останавливаясь, чувствуя, что не в состояниибуду удержать слез, давивших меня, ежели скажу еще одно слово.
- Я приказываю тебе, я прошу тебя. Что же ты?
- Я... я... не... не хочу... я не могу, - проговорил я, и
